Она сглотнула слюну.

Нехорошо без спроса брать, но…

Румяные, пышные, с корочкой темной и лоснящейся, с маковой посыпкой, и крошечки маковые, не удержавшись на глянце, падают на скатерку.

Кренделя манили.

Запахом. Видом своим… и еще маслице сливочное, правильного желтоватого оттенка, а значит, из хорошего молока сделанное, на тарелочке слезою исходило…

…нехорошо…

И ножик здесь же лежал.

…она не красть собирается, она заплатит… сребня хватит за крендель и кусочек масла?

В животе урчало, и Евдокия, воровато оглянувшись, переступила порог. Ей было и стыдно и страшно… а вдруг кто увидит? Сплетен не оберешься и…

Никого.

Только кренделя и маслице… и сахарок в стеклянной сахарнице, на три четверти наполненной. Лежат белые куски рафинада… это просто от голода.

…питаться надо регулярно, об этом и в «Медицинском вестнике» пишут, но у Евдокии регулярно не получалось, вечно то одно, то другое… и тут…

— Воруете? — раздалось из-за спины, и Евдокия, ойкнув, подпрыгнула. А подпрыгнув, выронила ридикюль. Естественно, содержимое его рассыпалось… и монеты, и помада, и румяна, которые Аленке были без надобности, потому что не нуждалось ее лицо в красках, и зеркальце, и пудреница, и прочие дамские мелочи, разлетевшиеся по ковру…

— Я… я проводника искала.

Офицер, тот самый, поразивший Аленкино девичье сердце, стоял, прислонившись к косяку, загораживая собой дверь. Помогать Евдокии он явно не намеревался, напротив, казалось, ему доставляют удовольствие и ее смущение, и то, что приходится ползать, подбирая Аленкины вещицы, которых было как-то слишком уж много для крошечного ридикюля.

Поддев носком начищенного сапога катушку ниток — и зачем они Аленке, если она и иглу в руках удержать не способна? — он сказал:

— Как видите, проводника здесь нет.

— А где есть? — Евдокия нитки подобрала.

Не хватало еще добром разбрасываться. И вообще, она не гордая, в отличие от некоторых. Вопрос же ее пропустили мимо ушей. Офицер покачнулся, перенося вес с одной ноги на другую, и произнес:

— Вы на редкость неумело выполняете свои обязанности. Я бы вас уволил.

— Что?

Евдокия застыла с ридикюлем в одной руке и парой липких карамелек в другой.

— Уволил бы, — повторил он, издевательски усмехаясь. — Полагаю, вы понятия не имеете, куда подевались не только проводник, но и ваша подопечная.

Подопечная?

Евдокия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Это он об Аленке? И если так, то… за кого он Евдокию принял? Хотя вариантов немного: за компаньонку. Ну или дальнюю родственницу, принятую в дом с тем же расчетом. Что ж, не следует разочаровывать молодого человека… хотя нет, не такого уже и молодого, с виду ему около тридцати, а может, и того больше.

Морщинки у глаз возраст выдавали, и сами эти глаза непонятного колеру, вроде бы синие, но… или зеленые? А то и вовсе желтизной опасною отсвечивают.

— Полагаю, — спокойно произнесла Евдокия, закрывая злосчастный ридикюль, — с моей подопечной все в полном порядке.

Она надеялась, что не солгала, поскольку вряд ли бы за то малое время, которое Евдокия дремала, Аленка успела попасть в неприятности. Ко всему, с нею Лютик, он же пусть и личность специфического толку, но в обиду дочь не даст.

— А теперь окажите любезность, — Евдокия перехватила ридикюль, планшетку сунула в портфель, а портфель выставила перед собой, точно щит, — позвольте мне пройти.

Не позволил. Остался, руки сцепил, смотрит свысока, с такой вот характерной ухмылочкой, с пренебрежением, от которого зубы сводит.

— Милая…

— Евдокия…

— Лихослав.

Хорошее имечко, самое оно для улана.

— Милая Дуся, — он качнулся и вдруг оказался рядом, подхватил под локоток, дыхнул в ухо мятой, оскалился на все зубы… небось здоровые, что у племенного жеребца, — мне кажется, мы могли бы быть полезны друг другу.

— Это чем же?

Помимо мяты — ополаскиватель для рта, верно, тот, который и сама Евдокия использует, — наглого офицера окружало целое облако ароматов. Шафрановый одеколон. И вакса, которой сапоги начищали. Лаванда… терпкий сандал, небось притирка для волос…

…собачья шерсть.

Показалось? Евдокия носом потянула, убеждаясь, что нет, не примерещилась ей… не шерстью, правда, но собачатиной слегка несет, не сказать, чтобы неприятно вовсе, но… неожиданно.

…а может, он пояс из шерсти собачьей носит? От ревматизму? Или чулки? Помнится, Пафнутий Афанасьевич, маменькин давний партнер, весьма нахваливал, дескать, теплее этих чулок и не сыскать…

Но Пафнутию Афанасьевичу восьмой десяток пошел, а улан…

…с другой стороны, может, его на коне просквозило или просто бережется, загодя, так сказать. И вообще, не Евдокии это дело, если разобраться глобально. Улан же, не ведая об этаких мыслях Евдокии, произнес с придыханием и томностью в голосе:

— Всем, Дуся, всем…

— Да неужели?

— Конечно, но давайте обсудим наши с вами дела в другом, более подходящем месте…

— Давайте, — согласилась Евдокия, высвобождая руку, — но только если вы перестанете передо мной влюбленного жаба разыгрывать.

— Кого? — почти дружелюбным тоном поинтересовался офицер.

— Жаба. Влюбленного… из тех, которые по весне в прудах рокочут.

— То есть, по-вашему, я похож на лягушку?

Обиделся? Какие мы нежные, однако.

— На жабу, — уточнила Евдокия. — Вернее, самца, то бишь жаба.

— Влюбленного?

— Именно.

— И в чем же, с позволения узнать, сходство выражается?

А руки-то убрал, за спину даже, и посторонился, пропуская Евдокию.

— Так же глаза пучите. — Она окинула офицера насмешливым взглядом. — И рокочете на ухо, думая, что от вашего голоса любая женщина разум потеряет.

Он фыркнул, а у Евдокии появилось иррациональное желание огреть офицера кожаным портфелем. Это от голода. И нервов.

Нервы же у нее не стальные…

— Что ж, раз разум вы терять не собрались, давайте просто побеседуем… — Уходить он не намеревался. — Скажем, о вашей… подопечной.

Ну конечно, не о ценах же на серебро и тенденциях мирового рынка…

…а может, все-таки рискнуть? Нет, нет и нет. С паном Острожским связываться себе дороже. Евдокия не могла бы сказать, что именно ее так отталкивало в этом весьма любезном, делового склада человеке. Но не внушал он ей доверия, и все тут.

— И что же вам хотелось бы узнать?