Ему отдали письмо, оставленное Гвеннан; даже и сейчас мне не хочется вспоминать его лицо в тот миг, как он прочел ее слова.

Он был сражен наповал. Бедный Хэрри, несомненно, любил Гвеннан.

Тот день походил на дурной сон. Бевил вернулся домой один, бледный и злой. Он выяснил, что театр переехал в Пейтон, где он тоже побывал и где со страшными угрозами выпытал наконец, что Бенедикт Беллэйрс покинул труппу и скрылся неизвестно куда.

Больше делать было нечего…во всяком случае, пока.

Приехали Левереты, и миссис Леверет сидела в кресле и плакала. Я не решалась взглянуть на Хэрри. Меня то и дело принимались расспрашивать, но я могла рассказать только, что ходила с Гвеннан в театр и что та подружилась там с актером по имени Бенедикт Беллэйрс. Я повторяла это снова и снова, пока мне не захотелось закричать и потребовать, чтобы меня отпустили.

В Лондон я вернулась в совершенном отчаянии. Я потеряла Гвеннан, Бевил был страшно зол на меня, а впереди меня ждал тоскливый сезон под бдительным оком тети Клариссы.

Она сидела в гостиной напротив Дженни, специально одетая в черное — как напоминание о том, что сестра еще не перестала оплакивать своего брата, хотя жена, похоже, давно его забыла. Она выглядела словно ворона, запугивающая маленького попугайчика.

Тетя Кларисса вещала высоким ледяным голосом:

— Конечно, этот дом был бы идеальным местом. Я помню, какие балы давал здесь мой брат, помню, как эти комнаты украшали самыми изысканными цветами, а в библиотеке даже был бассейн с рыбками.

Моя мачеха всплеснула руками, но этот беспомощный жест, который столь очаровывал моего отца, не произвел на тетю Клариссу никакого впечатления.

— Конечно, я и не мечтаю о том, чтобы использовать этот дом сейчас… дом, который не так давно понес невосполнимую утрату!

— Со всяким домом в свое время это происходит, — вставила я, потому что мне хотелось прийти на помощь Дженни. — Если бы в домах, где умирают люди, после этого больше никогда не давали балов, проводить балы было бы просто негде.

— Я разговариваю с твоей мачехой, Хэрриет.

— О да, конечно, тетя. Но и я — не ребенок, который говорит, только когда ему это позволяют.

— Пока ты еще официально не выезжаешь, я отношусь к тебе как к ребенку!

— Тогда я буду очень рада пересечь эту магическую черту.

— Есть одна вещь, о которой я должна с тобой поговорить, Хэрриет. Ты чересчур остра на язык.

— Хорошо, я постараюсь его притупить.

— Ладно, оставим эти глупости. Я только хотела сказать, что сейчас невозможно воспользоваться этим домом, и потому у меня есть предложение, чтобы Хэрриет пока поселилась у меня — до конца сезона.

Дженни беспомощно посмотрела на меня. Я поняла, что все будет именно так, как желает тетя Кларисса.

Дом тети Клариссы стоял в стороне от дороги; размерами он превосходил наш дом в Лондоне, но смотрелся далеко не так фешенебельно. Муж тети Клариссы был не столь богат, как мой отец, — факт, о котором она всегда глубоко сожалела, и, я полагаю, постоянно шпыняла этим моего бедного дядюшку. Он умер лет пять назад — а до того долго болел, и я слышала, что его смерть называли «счастливым освобождением». Вполне могу поверить, что так оно и было.

Сильвия и Филлис принимали меня в своем доме с презрительной снисходительностью. Они не видели во мне соперницу, на самом деле я скорее могла послужить выгодным фоном для их бело-розовых прелестей.

Жизнь в доме кипела. Бедняжка мисс Гленистер, портниха, трудилась на чердаке, который теперь окрестили «ателье», с раннего утра до поздней ночи. Мне было ее жаль: ее тиранила не только моя тетя, но и кузины; и если мисс Сильвии не нравился фасон рукавов или мисс Филлис, поначалу решив, что кофейного цвета кружево безумно пойдет к голубому бархатному платью, вдруг приходила к мнению, что это просто отвратительно, — разыгрывалась настоящая трагедия, и мисс Гленистер всегда оказывалась «мальчиком для битья». Я бы на ее месте просто швырнула им в лицо все эти тряпки и булавки и ушла куда подальше. Но с другой стороны, куда? Уйти, только чтобы тебя наняла какая-то другая семья, где придется делать все то же самое и выслушивать такие же попреки.

Когда мисс Гленистер шила что-то для меня, я всегда хвалила ее работу, к сожалению не вполне искренне, но не могла же я умножать ее несчастья.

Мои кузины прикрывали рот ладошками, чтобы спрятать улыбку.

— Знаешь, я бы этого так не оставила, дорогая кузина. Но полагаю, для тебя это не так важно.

Мисс Гленистер, впрочем, и не сердилась на них, а говорила:

— Ну да, мисс, но они — такие хорошенькие. Можно понять, что они хотят быть еще лучше.

Наши гардеробы постепенно заполнялись платьями. Бальных нарядов должно было быть несколько, потому что тетя Кларисса сказала, что просто убийственно так часто надевать одно и то же платье, что его запомнят.

— Так что, мы наденем их всего по одному разу? — спросила я.

— Что за нелепая экстравагантность! — возмутилась тетя Кларисса.

— Но не опасно надевать их дважды? Ведь могут попасться наблюдательные люди, которые запомнят наши наряды после первого же выхода в свет. Специалисты по платьям.

— Умоляю тебя, Хэрриет, не воображай, что ты очень умна. На самом деле ты — тупица.

Но я ее задела и испытала от этого злое удовольствие. Я использовала всякую возможность, чтобы поколебать тетину уверенность в собственных дочерях и в их будущем успехе на — как я это называла — ярмарке невест. Мне, конечно, было стыдно; я убеждала себя, что искренне презираю всю эту мишуру, но в глубине души знала: будь я красива, очаровательна и привлекательна, я бы, наверное, так же, как и мои кузины, тщательно подбирала наряды, предвкушая успех. Уверенность в себе, которую я приобрела в последнее время, слетела с меня в одночасье, и я снова превратилась в прежнюю угрюмую девочку ранних лет моей юности. Во мне словно уживались две Хэрриет — одна умела веселиться и была полна надежд, интересная и даже привлекательная; а другая — угрюмая, едкая особа, в любую минуту готовая отстаивать себя от тех, кто ее заденет. Я вспоминала игрушку в детской моих кузин: две деревянные фигурки в маленьком домике — легкомысленно одетую женщину с зонтиком, символизировавшую ясную погоду, и мрачного мужчину, изображавшего ненастье. Солнце (это были Бевил и Менфрея) заставляли появляться одну меня, ненастье (тетя и кузины) — другую.

Чем больше я сама себе не нравилась, тем более несносной я становилась. Разница состояла лишь в том, что теперь я не просто молчала, как раньше, а давала волю своему острому язычку, над всеми издевалась и портила всем удовольствие.

Наверное, больше всего меня обижала маленькая белошвейка, с которой мои кузины обращались так плохо, а я всегда старалась быть снисходительной — потому что, несмотря на это, она предпочитала шить платья им, а не мне; и хотя они заставляли ее проливать немало слез на швы и оборки, она обожала их и — не меньше — уважала.