– Дай я тебе помогу, – доверительно прошептала она.

Ее ладонь сомкнулась на моей, надавливая мой палец, обвивший спусковой крючок поднесенного к черепу ствола.

– Прости меня, – сказал я.

Рев топки заполонил мне голову. Нестерпимый жар поднимался от пола и плавил подошвы моих ботинок. Судя по запаху и потрескиванию, на мне уже начинали гореть волосы.

– Поздно, – донеслось в ответ.

Грохнул выстрел, и мир словно саваном подернуло багровой дымкой, а я начал заваливаться в бездну.

Султаны пара и тумана вихрились по перрону, превращая мужчин и женщин в сероватые призраки, а неосторожным создавая ловушки в виде небрежно поставленных чемоданов и дорожных сундуков. Ночь становилась холоднее, и на крыше билетных касс уже можно было заметить тонкий блеск изморози. Сквозь запотевшие стекла зала ожидания слабо различались люди, жмущиеся к шумным радиаторам, воняющим маслом и прогорклой пылью. В буфете пили чай из дешевых чашек с паутинкой трещин; хлебали торопливо, с причмокиванием, словно опасаясь, что фаянс сейчас растворится и обдаст одежду тепленькой, как моча, жидкостью. На руках у измотанных родителей кричали утомленные дети. Какой-то отставной майор пытался завязать беседу с двумя солдатами, но они – свежеиспеченные рядовые, уже заранее боящиеся окопов, – для разговора были не в настроении.

Сумрак дерзкой трелью просверлил свисток начальника станции, высоко над его головой качнулась лампа, и поезд начал медленно отходить, оставляя на внезапно опустевшем перроне всего двоих человек. Если б здесь был еще кто-нибудь, да к тому же наблюдательный, он бы быстро уяснил, что эти вновь прибывшие не из Андербери. Чемоданы при них были большие и тяжелые, а одеты они были по-городскому. На одном, что покрупнее и постарше, были шляпа-котелок и теплое кашне, обернутое вокруг рта и подбородка. Бурое пальто было на рукавах слегка изношено, а ботинки созданы для комфорта и долговечности, без особых реверансов моде или эстетике.

Его компаньон ростом был почти вровень с ним, но худощав и лучше одет. Короткое черное пальто; шляпы не было, и густые пряди смоляных волос вольно рассыпались по плечам (длина, честно сказать, превосходила ту, что была принята в облюбованной им профессии); яркие васильковые глаза. Его, пожалуй, можно было бы назвать красивым, если б не брюзгливо поджатый с уголков рот, придающий ему оттенок вечного недовольства.

– Стало быть, сэр, никакой торжественной встречи, – сказал тот, что старше.

Его звали Артур Стокс, и был он весьма горд зваться детектив-сержантом – по его мнению, самой великой полицейской силы на свете.

– Местные всегда недовольны, когда им приходится получать помощь из Лондона, – сказал второй полицейский.

Этого звали Берк, и он носил звание инспектора Скотленд-Ярда, если слово «звание» здесь уместно. Судя по выражению его лица, слово «звание» сейчас вполне можно было заменить словом «бремя».

– То, что нас приехало двое, для них не подразумевает двойной благодарности.

Они прошли через вокзал и вышли к дороге, где возле пошарпанного авто топтался человек.

– Вы джентльмены из Лондона? – встретил он их вопросом.

– Они самые, – ответил Берк. – А вы кто будете?

– Я Крофт. Меня за вами прислал констебль. Он сам сейчас занят. Местные газетчики. Понаслали на нас, тоже из Лондона.

Берк посмотрел с хмурой озабоченностью.

– Ему было сказано до нашего приезда не делать никаких комментариев, – напомнил он.

Крофт потянулся за их чемоданами.

– Как он, интересно, сможет им сказать, что ему запрещено говорить, если ему запрещено говорить? – спросил он и, довольный своим каламбуром, подмигнул Берку.

Сержант Стокс еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь подмигивал инспектору полиции; идеальным кандидатом для такого подмигивания Крофт ему не показался.

– Мне кажется, верно подмечено, сэр, – пробурчал он и для проформы добавил: – Вам не кажется?

Берк поглядел на сержанта взглядом, подразумевающим много чего, но вряд ли чего-нибудь лестного для окружающей его компании.

– На чьей вы стороне, сержант?

– На стороне закона и порядка, сэр, – отчеканил Стокс. – Сугубо закона и порядка.

***

Панический страх перед ведовством охватывал Европу на протяжении трех столетий, начавшись в пятнадцатом веке и завершившись со смертью в 1782 году швейцарки Анны Гёльди, последней в Западной Европе женщины, казненной за ведовство. В целом за него поплатились жизнью от пятидесяти до ста тысяч человек, из которых восемьдесят процентов составляли женщины, в основном пожилого возраста и низкого достатка. Сильнее всего эти темные страсти бушевали на территории Германии (примерно половина всех смертей). В Англии погибло примерно полтысячи, а вот в Шотландии эта цифра была вдвое выше ввиду не особого смущения шотландских судов перед пытками как средством дознания; сюда же можно прибавить и маниакальную подозрительность молодого монарха Якова VI. Самым обстоятельным руководством по выявлению, выбиванию признательных показаний и конечной расправе над ведьмами стал печально известный «Malleus Maleficarum» – «Молот Ведьм» – совместное детище немецкого монаха-доминиканца Генриха Крамера и декана теологии Кельнского университета Якоба Шпренгера. Крамер и Шпренгер были единодушны во мнении, что семя ведовства зиждется в самой природе женского пола. Женщины духовно, умственно и эмоционально слабы, а также подвержены похоти. Эти фундаментальные изъяны находят свое крайнее выражение в ведовстве.

Наступление Реформации не особо повлияло на развенчивание этих представлений. Даже, пожалуй, наоборот: любая маломальская терпимость к так называемым «ведьмам» из сельской глубинки, существовавшая до этого, стала беспощадно вытаптываться вместе с прочими проявлениями старых языческих традиций; даже человеколюбец Мартин Лютер призывал сжигать женщин на кострах как ведьм.

Лишь в 1736 году вышел официальный указ убрать из свода законов Англии статью за колдовство – почти через сто двадцать лет после захвата, судилища и казни трех женщин, известных как Андерберийские ведьмы.

***

Лондонских полицейских чинов Крофт доставил в центр деревни Андербери, где они обосновались в паре небольших, но теплых комнат в тыльной части гостиницы с романтическим названием «Винтаж». Когда гости привели себя в порядок и подкрепились сандвичами, их отвезли к местному гробовщику. Там их ждал сельский врач Эллинсон, а также единственный представитель местной полиции констебль Уотерс. Эллинсон был молод, а в Андербери переехал недавно вместе с семьей, после смерти своего дяди, прежде имевшего дело с рождениями, болезнями и иными проявлениями бренной жизни в районе. При движении Эллинсон слегка прихрамывал (сказывался перенесенный в детстве полиомиелит, уберегший его от воинской повинности во Франции). Уотерс, по мнению Берка, был типичным деревенским блюстителем порядка: осторожный, но не педант, с врожденной сметкой, но не выросшей еще до уровня мудрости.