Вечером того же дня состоялась аудиенция гуннских послов у императора.

Феодосий был воплощенным величием. Орест, видевший его накануне обескураженным и потерянным, был поражен происшедшей переменой. Феодосий ответил на приветствия послов легким кивком и обратился к ним с краткой речью, которую можно достаточно точно восстановить по записям Приска:

«Нам известно о притязаниях правителя гуннов. Наши послы доставят ему мой ответ. Вместе с ними его представители приступят к демаркации границ. Нам известно, что ваш вождь не желает, чтобы римляне в настоящее время находились на занятых им землях; мы также запрещаем гуннам проникать в настоящее время на другие земли нашей империи. Но римляне, уже проживающие в областях, которыми он теперь завладел, включая Маргус и Наисс, пусть остаются там, коли есть на то их желание, пока будущий договор о границах не определит их судьбу. Нами установлено число гуннских перебежчиков на императорских землях. Их семнадцать, и они будут выданы вашему вождю моими послами, когда он их примет. Выбор Сердики как места встречи дерзок и глуп. Этот город был уничтожен по его приказу и не может служить пристанищем нашим послам. Они проведут там только один день и одну ночь. Ваш господин должен направить за ними достойный эскорт и сопроводить их к месту собственной резиденции. Нашим полномочным представителем назначается здесь присутствующий граф Максимин, сопровождать которого будут легаты высокого ранга».

Орест взял слово и, в свою очередь, не без дерзости спросил, есть ли смысл на подобных условиях направлять послов к «моему повелителю, императору гуннов»: он опасается, что император Восточной Римской империи просто тянет время, и хотел бы знать, вправду ли тот желает решить проблему, как и император гуннов.

Заикаясь от бешенства, Феодосий наговорил такого, что его импровизированная речь повергла в ужас Хрисафия, Мартиала и Максимина: «Вы осмеливаетесь говорить мне, что я хочу выиграть время! Вопрос был бы уже давно решен, если бы тот, которого вы величаете своим императором, действительно этого хотел. Его предложения доказывают, что если кто и хочет потянуть время, так это он и никто другой. Я могу доказать вам, что готов положить всему конец, и немедля. Я предлагаю вместо пустых и утомительных пререканий прибегнуть к арбитражу. Мне довольно того, чтобы арбитр был честным человеком. Судите сами о широте моих взглядов и моей снисходительности: я выбираю Онегеза, министра вашего императора, потому что знаю его как человека цивилизованного и порядочного, способного мыслить в международном масштабе и забыть прошлое ради устойчивого и здорового будущего. Пусть ваш господин скажет: «Да», и вопрос решен. Ваш господин может быть уверен, что я поступлю так, как скажет Онегез; пусть лишь поклянется сделать то же. Аудиенция окончена». И Феодосий удалился.

Это было чистое безумие.

Хотел ли он в своем гневе задеть Ореста, этого римского перебежчика, удостоив Онегеза эпитета «цивилизованный»?

Замыслил ли он скомпрометировать Онегеза в глазах его соратников и самого Аттилы? Надеялся ли он действительно выиграть время, пока будет рассматриваться новое предложение? Думал ли он, что такое решение избавит его от всех перипетий переговоров, дипломатических ловушек, продолжения шантажа и… убийства Аттилы? Вероятнее всего, его выходка была не более чем срывом, нервным срывом человека, которого оставили силы, который подавлен бременем обстоятельств и тяготится собственными обязанностями, мечтая, как о чем-то невозможном, о днях, когда он сможет заниматься правом, наслаждаться музыкой и ездить на охоту, отдыхая от Афинаиды.

А не было ли в этой на первый взгляд безумной речи здравого зерна политического реализма? Публично продемонстрировав свое презрение к Эдекону, Феодосий сделал невозможной даже мысль о существовании преступного сговора между ними…

Во всяком случае, вскоре после этого публичного выпада Эдекон, который был гостем Мартиала, тогда как Ореста пригласил к себе Максимин, тайно виделся с Феодосием в присутствии только Хрисафия и Мартиала. Император ограничился следующим напутствием: «Все, что было сказано и обещано вам моим верным и преданным спатарием, является нашим пожеланием и повелением». Эдекон с поклоном вышел и… немедленно направился сообщить обо всем Оресту.

Орест ликовал. Вот теперь-то они попались! Надо только завязать узелок потуже, не допустить промаха и не подать вида кому бы то ни было, особенно Вигиласу и Максимину. Первый думал, что знает все, второй не знал ничего. Надо было только поддерживать уверенность в первом и не проболтаться второму.

Сразу по возвращении из поездки Эдекон и Орест введут Аттилу в курс дела. Эдекон расскажет о всех деталях заговора, главным инструментом которого сам должен был стать. Аттиле станет известно не только о происках Хрисафия, но и о благословении покушения византийским императором. Доказательствами заговора могут стать мешки с золотом, а полного признания у Вигиласа добиться не составит труда, достаточно пообещать сохранить ему жизнь. Честный Максимин будет столь возмущен, что не замедлит поставить императорскую печать на подготовленный договор. А затем можно будет продолжить шантаж, пока не наступит нужный момент, и тогда Константинополь заплатит по счетам. За коварство первого министра и вероломство императора Византии гунны потребуют золота, золота и еще раз золота!

На торжественном прощальном ужине у великого евнуха Вигилас предложил Оресту найти способ сообщить императору о реакции Аттилы и Онегеза на предложение об арбитраже. Орест согласился и даже уточнил, что гонцом будет Эсла.

Орест сделал реверанс в сторону весьма польщенного графа Максимина, пообещав сделать все возможное для решения «восточного вопроса» на благо обеих сторон и по возможности облегчить его миссию, хотя, признался он, едва ли Онегез примет предложение об арбитраже, но Аттила, вероятнее всего, согласится — ведь он так любит решать все миром…

Обращаясь к Хрисафию, Орест заявил, что, несмотря на потрясшую их оскорбительную выходку византийского императора, послы императора гуннов признательны господину спатарию за проявленное понимание и теплый прием и будут весьма рады оказать ему ответный, хотя, конечно, и не столь роскошный, но со всеми подобающими почестями, прием у себя в Гуннии. Хрисафий как великий евнух не мог покидать пределов Восточной Римской империи, но тем не менее он горячо поблагодарил послов за приглашение. Все разошлись с приятной надеждой на скорую встречу.

Послы застали Аттилу в Буде, где он решил провести несколько дней в обществе своих домашних и личной охраны. Состоялось тайное заседание. Аттила был несколько ошеломлен перспективой покушения. Он редко проявлял свои чувства, но тут крепко обнял своих послов.

В ставку затребовали Онегеза, который прибыл через несколько дней. Очередной тайный совет.

Послали за Эслой, который явился немедленно. Ему предстояло тотчас отбыть в Константинополь с вестью, что «король» Онегез весьма польщен предложением византийского императора, но должен отклонить его, добавив, однако, — ибо не было причин отказываться от предложения императора и нужно было любой ценой выманить его посольство, — что обсудит вопрос с графом Максимином, как только удостоится чести встретиться с ним.