Прохладные щетки сосновых лап превратились в грубый, холодный камень, легкие плети мха — в белый лен простыней и серую шерсть одеял. Только свет остался неизменным. Через толстое стекло окна с востока заглядывало солнце, требуя, чтобы мои глаза открылись навстречу утру.

Какое странное чувство. Когда в последний раз я открывал глаза по собственной воле, без руки на плече, трясущей меня так, что зубы начинали стучать, без ехидных подначек? «Мне что, взять скребок? Твои конечности прилипли к постели, словно моллюски к бортам корабля» или: «Что тебе такое снится? Ты разоспался, словно пустоголовый котяра на солнышке, мечтающий только о том, как бы набить живот, — а тем временем два мира затаили дыхание, ожидая, пока ты соблаговолишь удостоить их вниманием».

Я потянулся и сел на постели. Мой сон не лгал. Я чувствовал себя отдохнувшим, каким не бывал и в своей воскрешенной памяти, и зверски голодным. Неужели Дассин поддался жалости к моему плачевному состоянию? Мы провели еще пять или шесть занятий с тех пор, как со мной случился припадок в саду госпожи Серианы где-то на другом конце Моста, из каждого я возвращался оборванным беженцем, и все больше и больше времени у меня уходило на то, чтобы сориентироваться в настоящем.

Когда я был ребенком в Авонаре, погибшем Авонаре человеческого мира, у нас с братьями было любимое место. Маленькая речушка сбегала летом с заснеженных подножий горы Карилис, прозрачная и холодная как лед. В паре мест на лесистых склонах вода скапливалась между больших валунов, образуя глубокие, чистые заводи, где так хорошо плавать. Высоко над одним из них нависали крутые скаты гладких камней, обкатанных стекавшим по ним ручейком. Мы соскальзывали голышом по валунам, а потом летели по воздуху, прежде чем бултыхнуться в заводь далеко внизу. Восторг на грани ужаса…

Последние попытки воскресить потерянные воспоминания я ощущал так, будто снова мчался по гладкому спуску, чтобы беспомощно зависнуть в воздухе и вслед за этим погрузиться в ледяной мрак. Что бы ни ждало меня за скользким склоном — колдовством, скрывшим от меня мою жизнь, — это страшило меня, но я не мог остановиться, так же как и тогда не мог замедлить полет с каменного валуна.

Дассин никогда раньше не допускал, чтобы мои затруднения помешали движению вперед, и этим утром, когда мои глаза открылись сами, меня терзало любопытство, что же заставило его изменить своему обычаю. Наше последнее занятие закончилось поздно утром, и я не мешкал, прежде чем лечь спать. Если только жизненный путь солнца не сделался таким же причудливым, как и мой собственный, я проспал около суток.

Я содрогнулся от непривычно холодного воздуха и натянул одежду, ожидая, что Дассин в любой миг свалится на меня, пренебрежительно вздернув кустистую бровь. Воду в умывальнике затянула толстая корка льда. Еще одна странность. Моя вода для умывания всегда была чуть теплой, даже в самое холодное утро. Не имея под рукой ничего, чем можно разбить лед, я коснулся его толикой магии, достаточной, чтобы растопить корку, но не согреть воду. Довольно и того, что она стала жидкой.

Даже использования силы оказалось недостаточно, чтобы вызвать Дассина. В первый раз, когда я использовал магию в его доме — зажигая огонь в маленькой лампе, — он набросился на меня, словно лис на зазевавшегося кролика, разнося в пух и прах за то, что я трачу силы «на всякие глупости».

Стоило мне войти в лекторий Дассина, как воздух наполнился высоким пронзительным воем. Старый негодяй наложил заклятие на дверь. Придется снова поговорить с ним о честности и доверии. Раздраженный куда сильнее, чем просто шумом, я принялся искать способ заткнуть заклятие, но, к своему изумлению, не смог найти даже проема за собственной спиной. Пространство, где должен был зиять проход, закрывала блеклая оштукатуренная стена, на которой висели полки с книгами и жестяными коробками с травами. Все это было покрыто многолетним слоем пыли и всякого хлама — совершенно настоящими на ощупь. Чутье подсказывало мне, что при встрече с подобной иллюзией я должен чувствовать покалывание в пальцах, но колдовство оказалось для этого слишком искусным.

Вскоре шум стих сам по себе. Мое изумление от искусства старого чародея и раздражение от его дерзости задохнулись под гнетом тишины.

— Дассин, — тихонько позвал я его.

Ответа не последовало.

Ограничив меня в использовании магической силы, ношении одежды, разговорах и вопросах, Дассин вдобавок запретил мне покидать лекторий без сопровождения. Он раз за разом напоминал мне не преступать установленных им пределов, утверждая, что, если я доверился ему во всем остальном, значит, я должен верить и в их необходимость. Честно говоря, мне претило перечить ему, так что я решил подождать, прежде чем продолжить поиски, несмотря на всю странность сегодняшнего утра.

Остатки нашего последнего ужина лежали на рабочем столе: корзинка с хлебом, уже холодным и черствым, тарелка с несколькими ломтиками засохшего сыра, не две, а три грязные суповые миски и две кружки, пахнущие бренди — «лучшее от Барейля», как называл Дассин содержимое своей зеленой бутылки. Подсвечники все еще были убраны, а новый ящик высоких восковых свечей лежал неоткрытым на полу возле стола. Комната казалась не более и не менее загроможденной, чем обычно. Я ненадолго присел на стол, сдвинув в сторону, разбросанные красные и зеленые кости для сонкеля. Половина плашек были выстроены в узор и огорожены серебряными прутиками длиной с палец, как будто игру внезапно прервали.

На полу лежал опрокинутый деревянный шкафчик. Его расписные дверцы распахнулись, и наружу вывалилось несколько странных вещиц: золотой перстень, небольшая эмалированная коробочка с набором карт, используемых для прослеживания семейных линий магических способностей, и предмет, чье назначение я бы не взялся угадать, — плоский круг из тусклого дерева размером с ладонь. В круг было вделано металлическое кольцо, внутри которого крепился зеркально отполированный черный кристалл пирамидальной формы и в полпяди вышиной. Я поднял шкафчик и принялся подбирать вещи, расставляя их по полкам.

Раздумывая, чем бы мне заняться дальше, я рассеянно погладил пальцем одну из гладких граней блестящего кристалла — и моя плоть растворилась, и с нею весь мир.

Я повис в пустоте угольно-черной полуночи, пронизанной струнами чистого серебра, словно кто-то собрал звезды и растягивал их по темному холсту со дня их создания. Тихо… спокойно… только по ту сторону тишины слышится призрачный серебряный звон. Как если бы струны говорили… пели. На самом пределе видимости я различал мерцающую полосу света, медленно переливающуюся от нежно-розового через искрящийся зеленый к глубокому, насыщенному синему.

«Я должен быть там, я принадлежу этому свету. О боги, что это за жажда?» Мои несуществующие глаза горели от слез, бестелесные руки тянулись через тьму к свету.

Как ты измеришь желание? Тем, что ты оставил позади? О, как легко было покинуть тело — мне не было радостно в нем. Отринуть свою работу, воспоминания двух жизней, так дорого обошедшиеся мне в последние месяцы безостановочного труда. Друзья и семья, населявшие мое прошлое, оказались не чем иным, как призраками, которые рассеются, стоит мне только достичь того дальнего рубежа — сияния, вдруг взорвавшегося фиолетовыми, лиловыми и пурпурными брызгами во все стороны: вверх, вниз, влево и вправо — в этой лишенной направлений вселенной тьмы… так далеко, так мучительно, щемяще, увлекая меня от прочих дел. Мое королевство?