Извель, согласная с моими доводами, кивнула и сказала устало:

– Возможно, завтра нам повэзет больше, Лис’енок. Можэт быть, хотя бы во снэ мы увидим, где искать? Потому что мои идэи иссякли.

Ока была права. Надежда найти ответ быстро таяла. Можно было прожить в Дивных библиотеках еще год и не отыскать ничего. Требовалась демоническая удача, чтобы среди этих залов обнаружить хотя бы намек на проклятый народ.

* * *

Ночевали мы в старых кельях. Когда-то при Дивных библиотеках Кармака был монастырь и монахи денно и нощно вели учет всем книгам и свиткам, попавшим в эти стены. Поэтому кельи построили как можно ближе к книгохранилищу. Не знаю, как чувствовали себя монахи, но мне в этой комнатушке было неуютно. Все те же банки со светлячками служили единственными источниками света в комнатушке размером едва ли два метра на метр. Даже мне тут было тесно и душно, что уж говорить об Атосе. В первую же ночь ему приснилось, что он лежит в тесном гробу.

– Я проснулся и понял, что это не сон. Наши кельи и есть настоящие каменные гробы, – добавил крайниец.

– Мастера-библиотекари говорят, что монахи нередко умирали во сне, – признался Лорей. Возвращаться в келью мне хотелось теперь еще меньше.

Поэтому, после того как мы нашли стих, я решила побродить по центральным залам. Там было так же темно, как и везде, но купол находился высоко над головой, а по невидимым воздуховодам в помещение попадал свежий воздух с улицы. Это настолько разительно отличалось от затхлости книгохранилища, что по вполне понятным причинам мальчишки – ученики библиотекарей выбрали это место для своих сборищ. В темноте раздавался гул разговоров, иногда прерываемый всплесками смеха. Здесь обитала сама жизнь: юная, громкая, несдержанная. И она мне нравилась.

Откуда-то справа до меня донеслось мяуканье, а слева – легкая перебранка, окончившаяся звучным шлепком-подзатыльником. Внезапно на меня налетел невысокий паренек. Судя по шуршанию, в руках у него была стопка листов, которая рассыпалась от столкновения. Мальчишка резво отскочил и, даже не извинившись, побежал прочь.

– Постой! – крикнула я вслед удаляющемуся топоту. – Ты забыл свои записи.

Но парень то ли не слышал, то ли испугался. Я подобрала листы и направилась к кабинетам мастеров-библиотекарей, чтобы оставить их там, – пусть сами разбираются, кому принадлежат бумаги. В коридоре, где располагались кабинеты мастеров, было намного светлее. Здесь банки в несколько рядов были расставлены на полках, грубо сколоченных из необработанных досок. Я мельком бросила взгляд на листы в своей руке и замерла. «Дорогая Лис…» – значилось в начале. В трясущихся ладонях я держала новое послание от Мастоса и, без сомнения, новую историю.

Света в моей келье не хватало, поэтому я устроилась прямо в коридоре под одной из полок и, разгладив бумагу, начала читать.

Дорогая Лис,

это новая история, которая должна помочь тебе в войне. Как? Я все еще не нашел ответа, но знаю, что весь труд моей жизни – не напрасен. Я собирал сведения о людях из списка, чтобы их истории сыграли ключевую роль в сражении, которое тебе предстоит. Прежде чем рассказать о Леди Удаче, прошу тебя, окончив чтение, выдохнуть, сосчитать до десяти и изучить мое небольшое послесловие.

Леди Удача

Вы знаете, что такое боль, проповедник? Не физическая боль, когда тебе прижигают струп или ломают ребра в глухом переулке. Это боль проходящая, скажу больше: она ненастоящая. Я про ту боль, которая выворачивает твое нутро наизнанку. Это чувство не оставляет ничего от тебя прежнего, разрушает тебя. Ты готов отказаться от себя, принять любое зелье, чтобы хотя бы на мгновение забыть о том, кто ты такой. Потому что ты уже не человек, а живое воплощение боли. Тридцать лет назад я этого еще не знала. Это сейчас я уже четырежды мать с тремя сыновьями. И, поверьте, знаю все о том, как болит сердце.

Но если вернуться на треть века назад и посмотреть на меня, босоногую девчонку со светлыми косами, – что я могла знать о страданиях? В нашей деревне всегда были работа и хлеб. Родители мои, люди хоть и небогатые, имели целых два поля, с которых круглый год снимали симмский овес. Меня не гнали работать на земле, я отвечала за порядок в доме: приготовить обед или ужин, подлатать скатерть, постирать одежду. Но все у меня выходило легко и просто. Мы со старшим братом, бывало, целыми днями оставались вдвоем в большом доме, пока родители работали в полях. Мой брат Берех, такой же, как я, светловолосый, но гораздо более тщедушный, не любил наше жилище. Ему казалось, что по углам прячется слишком много темноты. Поэтому он нередко уговаривал меня сбегать в токан, расположенный всего в двух-трех километрах от деревни.

Конечно, взрослые с ума бы сошли, признайся мы им в своих вылазках. Но разве бессмысленные и глупые запреты могли нас остановить? Деревенские хоть и относились с осторожностью к близкому соседству с ока, истинной вражды не было. И мы, дети, видели это, перенимали не только пренебрежительный тон взрослых в отношении заокраинцев, но и их скрытый интерес. Пестрая одежда, так непохожая на нашу, чужая быстрая речь, темнокожие улыбчивые лица – все это манило и завораживало как взрослых, так и детей. Но старшие умело скрывали свое любопытство под огромным пологом недоверия, а мы себе не врали и, улучив момент, сбегали в токан.

Нашей любимицей была Леди Удача. По-настоящему ее звали иначе, но спустя столько времени я и не вспомню, как. Молодая – ей, наверное, было слегка за тридцать, – с осиной талией и тонкими пальцами, унизанными перстнями, наша Леди была лучшей гадалкой токана восточного юга. Свое прозвище она получила за то, что никогда не предсказывала неудач, не грозила проклятиями, не предвещала бед.

– У каждого чэловека в будущэм есть и хорошээ, и плохоэ. Бэда все равно случится, так зачэм кликать ее раньше врэмени? Я лучшэ расскажу о радостях, которыэ ждут тэбя вперэди.

И в этом был определенный толк: от желающих получить лишь хорошие предсказания отбою не было. Но дети любили ее не за гадание – кого в десять лет волнует будущее? Леди Удачу мы обожали за ее звонкий смех, непотребные анекдоты, которые она рассказывала нам громким шепотом, за то, что всегда находила минутку, чтобы оценить наши детские сокровища, ну и, конечно, за Эшема. Ее четырнадцатилетний сын для нас был подобен богу. С кожей черной, как полночь, белыми, как снег, кудрями до плеч, стройный и грациозный, Эшем, без сомнения, был самым красивым ока, которого я видела за всю свою жизнь. Я почти уверена, что все, кто знал сына Леди Удачи, были немножко в него влюблены. Дело было даже не во внешности. Я никогда не встречала юношу, столь талантливого в дружбе. Он мог очаровать беседой самого сердитого и надменного крестьянина, сам увлекался собеседником и увлекал его собой.

Видимо, Леди Удача очень рано родила Эшема. Когда мы видели их вдвоем, они больше напоминали приятелей, чем мать и сына. Она выглядела моложе своих лет, он – старше и собраннее. Я не раз становилась свидетельницей того, как Эшем отчитывал мать за легкомысленность или вздорность. В ответ та только хохотала своим низким грудным смехом и, взметая разноцветным подолом пыль, ускользала от его нотаций.