Я решил стать полицейским, потому что одним субботним днем подглядывал в дыру в заборе? Я пошел служить в полицию, потому что детектив дал мне второй шанс, согрел меня — в каком-то смысле заменил отца? А может, я поступил в полицию, потому что мой отец умер молодым? Поступил бы я в полицию, если бы не вожделел Баби Марневик? Или если бы Баби Марневик не убили?

В те дни в кинотеатрах перед началом сеанса крутили рекламу сигарет «Голуаз». На экране появлялся французский художник, который рисовал углем или, может быть, карандашом. Сначала казалось, что он рисует голую женщину — сексуальная грудь, бедра, талия. Но по мере того как он продолжал рисовать, женская фигура становилась невинным французом в берете, с бородкой и сигаретой.

Перекрестки, дорожные знаки, вехи видны лишь после того, как картинка закончена.

Я поступил в полицию.

С благословения матери. По-моему, она подозревала, что мой выбор профессии как-то связан с убийством Марневик, но ее подозрения были умозрительными и потому неверными. По-моему, она мечтала об ином будущем для меня, но… она была моей матерью, она меня поддерживала.

Что можно рассказать о полицейском колледже в Претории? Там учились молодые люди из всех слоев общества, собранные вместе. Мы ходили строем, учились, а по вечерам бесились, как молодые бычки. Мы спорили, говорили чушь, смеялись и мечтали о том, чтобы в жизни было больше секса и меньше физических упражнений. Мы ходили строем и потели в классах, не оснащенных кондиционерами, застилали постели без единой складочки и учились стрелять.

Позвольте мне быть откровенным. Стрелять учились все остальные мои сокурсники. Я же закрывал глаза и палил куда придется. Мне с большим трудом удалось не вылететь из колледжа — я каким-то образом выбил минимальное количество очков. С самого начала огнестрельное оружие было моей ахиллесовой пятой, моей Немезидой. Совершенно непостижимо! Мне нравился запах оружейной смазки, меня влекло тусклое мерцание вороненой стали, холодные, красивые очертания пистолетов. Я выбирал оружие с той же бравадой и тем же чувством превосходства, что и остальные курсанты; я ухаживал за своим оружием и стрелял из него. Но выпускаемые мною пули всегда попадали в цель хуже, чем у моих сокурсников. Из-за этого меня постоянно дразнили, но шутки товарищей не влияли на мою самооценку — главным образом потому, что мои достижения на контрольных и экзаменах восстанавливали наше взаимное уважение. В области теоретических знаний и контрольных работ мне не было равных.

А потом был выпуск; я стал констеблем. Мне выдали форму. Я просил, чтобы меня направили в Стилфонтейн, Клерксдорп или Оркни — бог знает почему, — но меня распределили в Саннисайд в Претории. Следующие два года я арестовывал пьяных студентов, журил нарушителей ночной тишины, на которых жаловались соседи, ловил воришек, которые крадут магнитолы и ценные вещи из машин. А еще я заполнял многочисленные анкеты, внося свой вклад в бумажную волокиту.

Я прославился как констебль, который обожает классическую музыку; кроме того, все знали, что я люблю читать (зато стрелок из меня никудышный). Для полицейского участка в Саннисайде я был своего рода талисманом, плюшевым мишкой, защитой от мрака полного культурного упадка в городском районе не с самым высоким уровнем преступности.

Наши будни были серыми и скучными: мы имели дело не с яркими проявлениями несправедливости, не со вспышками ненависти, но со скучным миром мелких преступлений, совершаемых обычными служащими, с человеческими слабостями. Словом, если сравнить полицейскую службу с палитрой художника, мы находились в самой серой, бесцветной ее части.

Я жил в холостяцкой однокомнатной квартире. Из мебели в ней стояли присланные матерью односпальная кровать, стол и стул. Книжный стеллаж я сделал сам, из кирпичей и досок. Я три месяца копил на плиту; я учился готовить по рецептам из журналов, перечитал практически все книги в местной библиотеке. Из-за того, что я работал посменно, у меня оставалось не слишком много времени на общение с противоположным полом, но мне тем не менее как-то удавалось знакомиться с девушками. В Саннисайде их было множество, и одну-две-три ночи в месяц мы посвящали безудержному сексу. Все мои тогдашние подружки без исключения обожали царапаться; они словно стремились оставить на мне след, который переживет краткое пламя физической страсти.

Бывали времена, когда я никак не мог понять, почему я сделался служителем закона. Сначала мне пришлось заново пережить Стилфонтейн, стояние у деревянного забора стыда, испить из источника вдохновения. Все было временным, преходящим; мое существование было бесцельным, ритуальным. Я напрасно тратил время, тратил годы. То были годы роста, годы взросления.

Человек — творец своего счастья.

Ван Герден поехал на смотровую площадку Столовой горы. Над лагуной сеялся мелкий дождик. Ему было не по себе. Он был недоволен собой и злился на Хоуп Бенеке. Ей что-то известно о нем, но она не хочет говорить. Возможно, ей насплетничал Кемп, оживил старый слух, в который верили все: что он видел, как погиб Нагел, и поэтому все в нем перевернулось.

Ха!

Ван Герден чувствовал себя не в своей тарелке еще и из-за расследования. Он явно упустил что-то важное — что-то, где-то. Что-то из сказанного ван Ас, что-то в досье О'Грейди.

Ты сам творец своего счастья.

Хотя ему не по себе, он не неудачник. В жизни — да, но жизнь — это другое, нельзя вступать в бой с заведомо превосходящими силами. Но поиски завещания ван Ас — стопроцентный «висяк». Еще один убийца пополнил орды преступников, не понесших наказания. Еще одна цифра в сухой статистике. Непойманный убийца — результат недостатка улик или недостатка удачи.

Чтобы поймать преступника и найти завещание, требуется целое море удачи, нужен прорыв, который, словно громадная динамитная шашка, взорвет к чертям паутину, сплетенную за пятнадцать лет, и откроет тайну Йоханнеса Якобуса Смита, сдует пыль с его дела. И тогда факты, кости и окаменелые останки можно будет отличить от камней.

Но как ему самому сотворить удачу?

Откуда взять время?!

Нужно его выиграть.

Ты должен получить способность вернуться назад во времени.

Если бы только…

Погоди.

Нет, не может быть…

Куантико. Что там говорили?

Нет.

Да.

Господи!

Ван Герден резко нажал на тормоз, вильнув в сторону; водитель идущей позади машины, чудом избежав столкновения, выразил свое возмущение громким гудком. Ван Герден развернулся через две сплошные, услышал хруст — «королла» смяла придорожную поросль, колеса завязли в мокром песке. Он помчался назад, к Хоуп Бенеке, потому что в голове у него появилась сумасшедшая мысль, настоящая бомба. Если его подозрения оправдаются, он взрежет толстую паутину, которая плелась целых пятнадцать лет!

Хоуп Бенеке сидела за столом, на котором по-прежнему стояли кофейные кружки. Ей не хотелось анализировать причины отказа ван Гердена. Мысли блуждали где-то далеко. Она была разочарована. У нее нет выбора: надо признать, что ван Герден прав. Они не в состоянии двигаться дальше. Но официальное следствие тоже зашло в тупик, а ван Гердену удалось сделать маленький шажок вперед: он обнаружил, что Йоханнес Якобус Смит — не тот, за кого себя выдавал. Вчера вечером он был настроен так оптимистично, что Хоуп поневоле преисполнилась надежд, она была взволнована тем, что они скоро решат сложную задачу. Еще вчера она была довольна собой, тем, как с ним обращалась, — спокойно, предотвращая конфликт. Она думала, что ей удалось подобрать ключик к Затопеку ван Гердену, разгадать его загадку. Думала, что с ним можно справиться, если не реагировать на провокации. Сегодня Хоуп умело скрыла свое разочарование; ей хватило смелости пообещать, что она все скажет Вилне ван Ас, но ей придется нелегко. Вилна, конечно, очень расстроится.