– Не буду много болтать. Противника вы и так знаете. И знаете, что мы сильнее. Поэтому жду одного. К другому я не готов. И без этого возвращаться не смейте.

Он поймал взгляд Кевина и не отпускал:

– Победа.

– Победа! – ответил Кевин с почерневшими глазами.

– ПОБЕДА! – повторил Давид, потрясая в воздухе кулаками.

– ПОБЕДА! – грянула в голос вся раздевалка.

Топающая, громыхающая, фыркающая орава повскакивала с банкеток в ожидании, пока капитан поведет ее за собой. Давид прошелся по раздевалке и хорошенько хлопнул каждого по шлему, а когда приблизился к выходу и дотронулся до дверной ручки, тихо прошептал – так, что его мог услышать только игрок под номером девять:

– Я горжусь тобой, Кевин. Я люблю тебя. Неважно, что случится сегодня вечером – будет ли это лучший или худший матч в твоей жизни, – в мире нет игрока, которого я бы поставил выше тебя.

Дверь открылась. Кевин не просто вышел на лед.

Он ворвался на площадку как ураган.

Одиночество – болезнь невидимая. С тех пор как Хольгер покинул ее, Рамона стала походить на зверя из документальных фильмов, которые она смотрела на канале о природе, когда не действовало снотворное. Этих зверей так долго держали в неволе, что, когда засовы в клетках отодвигали, они не пытались сбежать. Все живые существа, проведя долгое время в заточении, начинают бояться неизвестности больше, чем своей тюрьмы. Поначалу она не выходила из дома, потому что все еще отчетливо слышала там его смех, его голос и ругательства, когда он в очередной раз спотыкался о порог возле барной стойки. В баре они провели целую жизнь, и все равно он неизменно забывал про этот чертов порог. Самоизоляция начинается гораздо быстрее, чем думаешь, и, если ты проводишь больше времени внутри, чем снаружи, все дни сливаются в один. На той стороне улицы проходили годы, а в баре и в квартире этажом выше Рамона отчаянно пыталась сохранить все таким, как при Хольгере. Она боялась, что забудет его, если выйдет за дверь, что отправится в магазин за продуктами, а вернувшись, уже не услышит его смеха. В одно прекрасное утро Рамона обнаружила, что с ухода Хольгера миновало одиннадцать лет, и все, за исключением ее мальчиков, считают, что она выжила из ума. Ее машина времени превратилась в тюрьму.

Иногда говорят, что горе – это чувство, а утрата – физическое ощущение. Первое – скорее рана, второе – как ампутированная часть тела: это как сравнить засохший лепесток с расколотым пополам стволом. Когда существуешь рядом с тем, кого любишь, в конце концов срастаешься с ним корнями. Можно сколько угодно говорить о переживании потери, о том, что время лечит, но от законов биологии никуда не денешься: если рассечь растение пополам, рана не заживет и оно погибнет.

Она стояла на снегу перед дверью и курила. Три сигареты подряд. Отсюда было видно крышу ледового дворца и слышно оглушительный вопль, когда юниоры Бьорнстада сделали счет 1:0. Казалось, от этого звука дома на торговой улице вот-вот треснут по швам, а деревья в лесу прямо с корнями взлетят на воздух и плюхнутся в воду. Рамона попыталась сделать шаг в сторону улицы, крошечный шажок поближе к тротуару. Тело била дрожь, она нащупала стену за спиной, чувствуя, что взмокла от пота, хотя на улице была минусовая температура. Вернувшись в тепло, Рамона захлопнула дверь, погасила свет и легла прямо на пол бара с фотографией Хольгера в руках. Рядом с порогом у барной стойки.

Люди считают ее сумасшедшей – просто они не понимают, что такое одиночество.

Амата охватил ужас – а ведь игра даже не началась. Когда он вместе с остальными игроками проехал по льду вслед за Кевином, когда зрители на трибунах вскочили и ликующий вопль ударил в барабанные перепонки, Амат покатился к скамье запасных в полной уверенности, что его сейчас вырвет. Однажды в такой же момент он оглянется назад и поймет, что это случается с ним всякий раз. Независимо от успехов и славы.

В первую же минуту матча Кевин открыл счет, и это не было случайностью – в начале каждого матча у Кевина было небольшое окно, пока защитники команды противника еще не успели оценить его скорость и неожиданность бросков. Раз оставив ему по оплошности сантиметр, больше они этой ошибки не допускали и в остальное время так плотно брали его в кольцо, что при желании могли бы делить с ним одни и те же коньки. Вскоре команда противника вела со счетом 2:1. Преимущество было заслуженным, они оказались чертовски круты, мощно и методично шли они к своей цели, и Амат даже удивился, когда поднял глаза на табло и увидел, что хедцы опережают всего на один гол. Он никогда не видел такой сильной и техничной команды и был почти уверен, что они разбили бы даже бьорнстадскую основную команду. Это понимали все. После каждой замены игроки мрачнее тучи опускались на скамью запасных рядом с Аматом, клюшки уже не стучали так бойко о борт, и даже Бенгт изрыгал проклятья все тише и тише. По дороге в раздевалку в перерыве между вторым и третьим периодом Амат слышал, как какие-то взрослые на трибуне мрачно шутили: «Да уж, но в полуфинале и осрамиться не грех. Может, в следующем сезоне соберется команда получше». Амат сам себе удивлялся, в какую ярость его привела эта фраза: что-то проснулось в глубине его души. Он вошел в раздевалку, готовый разорвать всех на части. Единственным, кто это заметил, был Давид.

Роббан Хольтс стоял посреди улицы злой как черт. По доброй воле он бы и носа из дома не высунул, да делать было нечего – кончилась водка. Он смотрел на крышу ледового дворца, мысленно прикидывая, сколько осталось до конца матча. Роббана мучил кошмар особого рода: он знал, что все свои лучшие моменты пережил в семнадцать лет. Пока он был подростком, все прочили ему великое будущее, и он им искренне верил, поэтому, когда великого будущего не случилось, Роббану показалось, что это его все предали, а его вины здесь нет. По утрам он просыпался с чувством, будто у него украли некую лучшую жизнь, его мучила фантомная боль от мысли, кем он должен был стать и кем стал. Постоянная горечь разъедает тебя изнутри, убивает воспоминания, точно расчищая место убийства, и наконец в памяти остается только то, что эту горечь оправдывает.

Роббан начал спускаться по лестнице в «Шкуру», но вдруг встал как вкопанный. Внутри было темно. Рамона опрокинула последний стаканчик виски и набросила куртку.

– Ты очень вовремя, – шепнула она.

– Почему? Куда это ты собралась? – растерянно проговорил Роббан. Весь город, включая Роббана, знал, что чокнутая старуха уже лет десять как не выходит из дома дальше чем на пару шагов.

– Пойду на матч, – объяснила она.

Роббан захохотал – что ему еще оставалось?

– Хочешь, чтобы я посторожил бар, пока тебя нет?

– Ты пойдешь со мной.

Он перестал смеяться. Рамоне пришлось пообещать, что она простит ему накопившийся за четыре месяца долг, чтобы Роббан шагнул за порог.

Фрак стоял, хотя у него было сидячее место. Сзади уже перестали ругаться, что он загораживает обзор.