– Человек, – без колебаний ответил Эрстед.

– Именно! Не потому ли, что он сотворен по образу и подобию Божьему? Будь мы обычные выродки царства животного, что бы в нас имелось сложного? Проблема отсутствия хвоста? А ежели пойти далее? Что есть самое трудное в человеке, чего нынешней науке пока не решить? Не сама ли жизнь людская, не ее ли скоротечность? Вспомните, сколько кудесников и шарлатанов обещали людям долголетие и бессмертие! Да не поверим мы всяческим Калиостро, но разве не увидели они главное?

Эрстед пожал плечами:

– Такое – вне науки. Все рожденное и сотворенное бренно. Человек материален, а материя не вечна.

– Известная нам материя. Но что будет завтра?

Ответить изумленному датчанину не дали.

– Нашу плоть не сохранить вечно. Но не придет ли ей на смену плоть иная, тлению и распаду недоступная? Не позволит ли это не только сохранить нас самих, но и воссоединить всех, когда-либо живших, в едином Человечестве? Нет-нет, не спешите сомневаться в моем разуме! Лучше подумайте, что мы и так постоянно занимаемся воскрешением наших предков. Ибо какое другое имя может быть дано собиранию различных памятников, вещественных и письменных, кои сохранились от самых отдаленных времен? Уже сейчас для воспроизведения прошедшего наука имеет в своем распоряжении лаборатории, физические кабинеты…

– Музеи, – подсказал Эрстед и улыбнулся, вспомнив дорогой ему Эльсинор. – Совершенно согласен с вами, ваше сиятельство. Но мы воскрешаем лишь следы Прошлого. Образы наших предков, строй их мыслей, ход давно ушедшей жизни…

– Так сделаем же следующий шаг – воскресим их самих! Плоть бренна, но вечен эфир и его энергии. Воскрешенные станут их частью и заполнят Вселенную – наш новый общий дом. Не станет ли это действительно величайшей целью Науки, достойной нас, созданий Божьих?

Голос Ивана Алексеевича звучал с твердой уверенностью. На миг Эрстед даже забыл, где находится. Исчезло осеннее море, истаяло дерево палубного настила. Вокруг был эфир – бесконечный, искрящийся огнем, полный жизни. Эта новая жизнь уже не теснилась на поверхности давно покинутых планет. Она кипела всюду – могучая, молодая, растекаясь по простору Вселенной.

Великий, всепроникающий и всемогущий Механизм Жизни.

– Это… Это невозможно, – выдохнул он. – Невозможно – и прекрасно. Если бы! Человечество стало бы Абсолютным Духом Гегеля, воплотившимся в Себе Самом. Вы счастливее меня, ваше сиятельство. Вам доступны сияющие высоты. А я… Предел моих мечтаний – всего лишь конституция для Дании. Смешно?

Гагарин был серьезен.

– Не смешно, дорогой мсье Эрстед. Чтобы обойти весь мир, нужно сделать первый шаг. Может быть, он труднее и важнее последнего, решающего. А то, что вы пока не верите… Это не страшно. Главное, вы уже знаете.

Прощались на Английской набережной, возле роскошной княжеской кареты. Добрейший Иван Алексеевич все порывался доставить своего «нового искреннего друга» в гостиный дом института, но Эрстеду хотелось пройтись пешком. После уходящей из-под ног мокрой палубы брусчатка мостовой казалась истинным парадизом. Как подметкой ни стучи – не провалится. Надежность тверди успокаивала, помогала вернуть ясность чувств. Перед глазами до сих пор плавали обрывки чудесной, невероятной фантазии: Разумный Эфир. Люди – жившие, живущие и те, кому еще только предстояло жить. Воскрешенные, спасенные от Смерти…

Чудесная сказка!

Гагарин оказался человеком чутким и понятливым. Он дал совет перед пешим гулянием принять na pososhok, воспользовавшись запасами из гостеприимной кареты. Pososhok откушали из крохотных серебряных чарочек. Глоток – и по телу разлилось, пульсируя, жидкое пламя.

Сообразуясь с моментом, Иван Алексеевич угостил гостя ямайским ромом.

– В субботу прошу ко мне! Всенепременно, мой дивный мсье Эрстед, – воскликнул он, прежде чем повторить процедуру. – В столицу я прибыл с супругой, и мы решили возобновить наши обычные приемы. Представьте, в театре она уже успела свести знакомство с одной баронессой – та буквально на днях из Парижа… Слух – потрясающий! Впрочем, что я вам рассказываю? Придете – лично узнаете все новости.

Эрстед кивнул.

– Благодарю, ваше сиятельство. Обязательно загляну. Да! – спохватился он. – В Санкт-Петербург я приехал не один. Со мной секретарь…

Судя по недоуменному лицу Ивана Алексеевича, разливавшему вторую порцию рома – слугам он сию ответственную миссию не доверил, – князь не понял, при чем тут какой-то секретарь. Ну берите секретаря, отужинает в лакейской…

– …и близкий друг.

– Разумеется! – при упоминании друга Гагарин просиял весенним солнышком. – Ваш друг тоже из Дании?

– Из Польши. Точнее, из Литвы. Князь Волмонтович, мой знакомый еще с Лейпцигской кампании 1813-го.

Разговаривая, Эрстед смотрел поверх красных черепичных крыш, подпирающих тучи. Когда он опустил взгляд, лицо Ивана Алексеевича излучало радушие и приятное веселье. Разве что левое веко чуть-чуть дрожало.

– Говорите, князь Волмонтович? Братья по оружию?

Как благородный отец в водевиле, он всплеснул руками. Сверкнули многочисленные перстни. Левый мизинец Гагарина украшал золотой наперсток в виде когтя. Эрстед в молодости что-то слышал о таких безделушках (кажется, от всезнайки Эминента!), но не мог вспомнить, что именно.

– Прекрасно, душевно; я бы даже сказал – трогательно… Лейпцигская кампания? Я тогда управлял двором великой княгини Екатерины Павловны в Твери. Заслужил Святого Александра с алмазами.[25]Нет, с алмазами – это позже, через три года… Ах, память совсем никуда! В каком чине вы воевали, дорогой друг мой?

– В чине полковника. Черный Ольденбургский полк.

– Боже! Опять совпадение! Мужем великой княгини был принц Георг Ольденбургский… Скажите, полковник, вы верите в совпадения? В случайности? В счастливые стечения обстоятельств?

– Не слишком.

– Вы абсолютно правы. В том, что с нами происходит, нет никаких случайностей – ни общих, ни частных. Как вы сказали? Князь Волмонтович? Обязательно приходите и князя пригласите от моего имени! Я буду очень, очень рад…

Его сиятельство князь Гагарин, меценат и театрал, сенатор и действительный тайный советник, учредитель петербургской ложи Орла Российского, лучший Мастер Стула в столице, почетный член лож Петра-к-Истине, Соединенных Друзей и Ключа-к-Добродетели – нет, он не спешил садиться в карету. От залива дул холодный ветер. Петербургское небо срывалось первыми каплями дождя. Но Иван Алексеевич не обращал внимания на погоду, глядя в сторону, куда ушел его новый друг.