– В людях мы кое-что понимаем, – самолюбиво заметил Нефедов.

– В людях да. Но уж больно много она упоминает людей из дореволюционной жизни.

Варя Метель казалась Зайцеву такой же древней и непонятной, как письмена южноамериканских майя.

– Вот где Крачкин спец, – добавил он.

– Не все из дореволюционной, – возразил Нефедов. – Товарищ Каплун, например. И товарищ Запорожец.

Зайцев кивнул:

– Да, Запорожец на тот день, когда они с Варей на чужую дачу влезли, думаю, уже в ГПУ служил. То бишь в ЧК. Провокатором или вроде того. Легко проверяется по его личному делу.

– А если…

Нефедов, видимо, хотел повторить: а если это они?

– Не скачи вперед паровоза, – перебил Зайцев. – Мы пока не знаем больше, чем написано в этих тетрадочках… В общем, Нефедов, ты от этих мебелей – пока ни шагу. Молчи в тряпочку. Обдумывай прочитанное. Копайся в обивке, сверли дырки. Делай вид, что ищешь рукопись, как и было поручено. Тяни кота в долгий ящик. Нам сейчас время до зарезу нужно.

Нефедов смотрел с обычным сонным видом. Не одобрял.

– Не надо в это лезть, – неохотно признался.

Зайцев рассердился.

– Что Гудков в четверг замок врезал в комнате у музыканта и про пузырь в рояле – правда?

Нефедов вздохнул.

Визиту музыкант, которого упоминал Гудков, не обрадовался. Вызов даже не запомнил («Слесарь? Был какой-то. Я не видел… Я не знаю»). Но поняв, что гость – не из ГПУ, ожил. Вспомнил. Удивился. («Слесарь у меня в рояле бутылку заметил? Талантливый у нас народ, товарищ следователь».) Схрон в инструменте показал: «От супруги». И даже дарбалызнуть предложил.

– Гудков не соврал, – вынужден был признать Нефедов.

– Во-во, – наставительно сказал Зайцев. – Гражданин Гудков, конечно, не большая потеря для эволюции человечества. Алкаш, лентяй, ворюга. Вошь, прямо скажем. Но не убийца. И для правосудия он – невиновный.

Нефедов отвернулся.

– Ты что, Нефедов? Да если они сейчас тетрадочки эти получат, то делу конец. Тем более и козла отпущения искать не надо: расстреляют Гудкова как убийцу Вариного.

В профиль он тоже был похож на сову.

– Если Гудков тебе не симпатичен… – не сдавался Зайцев, – а он никому не симпатичен – то думай, что у Вари в этой жизни последнее осталось – право на то, что убийцу ее будут ловить… Поймают и накажут, – тут же поправился он.

Нефедов повернулся. Отозвался словно нехотя:

– Вам это помогает?

– Иногда.

Нефедов поднялся из кресла. «Ему ничего не мешает пойти – и стукнуть в Большой дом», – подумал Зайцев. Тоже встал.

– Странно, – сказал Нефедов.

«Еще как», – подумал Зайцев.

– Ничего не странно. Дело как дело.

– Странно: мы знаем имя убийцы. Она нам сама сообщила. Оно вот здесь, черным по белому написано. Мы просто не знаем, что оно принадлежит убийце.

«Мы, – отлегло у Зайцева от сердца. – Нет, не пойдет».

– Пока не знаем. Пока.

– Кстати, – но затем Нефедов умолк, словно передумал говорить.

«Кстати, а что мы будем делать, если выясним, что убили ее – или приказали убить – это те же самые люди, что приказали искать ее рукопись?» – за него сказал себе Зайцев. Ответа у него не было. Он уже взялся за дверь, когда Нефедов передумал опять:

– Кстати, по мне, Варя эта тоже не очень симпатичная.

Зайцев фыркнул, но от вертевшейся на языке реплики воздержался.

«ДОБРОЕ СЛОВО В ЖЕМЧУГАХ ХОДИТ»

Захожу, в коридоре темнота.

И голос поет в ванной. Мужской голос. Я остановилась, дивясь словам:

Допев, пускает воду. И я слышу – Лиза шепотом кричит: «Здесь». Хорошо, бывала у нее не раз. Иду на ощупь, по стеночке. Нащупываю дверь. Тоже темно. Другую дверь. Вижу оконный проем, бледный от фонарного света с улицы. И силуэт.

– Лиза, – окликаю. Но она, не оборачиваясь, вскидывает руку: тихо! И машет мне: сюда. Поддавшись этой таинственности, на цыпочках подхожу. В бледном свете уличного фонаря вижу, как Лиза взволнована. А из ванной еле слышно – но я не могу не прислушиваться, невольно слушаю – доносится веселое:

И опять шумит кран. Это очень не вяжется с бледным напряженным лицом Лизы. Она показывает пальцем вниз, под фонарь.

– Стоит… Осторожно! Чтобы она тебя не видела!

Я выглядываю из-за шторы.

– …Пусть думает, что никого нет дома.

Внизу под фонарем женская фигура. Бледное пятно лица обращено вверх. Черные глаза, черные волосы. Такие личики называют «хорошенькими».

– Это жена Лёдика, – драматически заламывает руки Лиза.

– Ах, как она не понимает. Лёдик – талант, ему пора двигаться дальше. Расти. Духовно. И артистически.

Лёдик – голос из ванной.

– Ах, знаешь, он перевернул нашу оперетту. Сам он из Одессы. Такой талант… Уже сейчас публика идет на Утесова. На меня, конечно. Но на Утесова тоже. А она… Она тянет его назад. Что же делать?

Я не понимаю драмы. Ну жена. Ну стоит. Зачем меня было вызывать? Я уж думала, Лиза опять собралась травиться – ядом, позаимствованным в кабинете знаменитого мужа-химика.

– Ничего не делать. Замерзнет и уйдет, – говорю. – Поздно уже.

– Она с утра стоит, – опять ломает руки Лиза. – Что ей нужно?

– Лёдик, – говорю, пожав плечами. – Очевидно, ей нужен ее Лёдик.

Вскоре появляется и он: размытый, распаренный, в роскошном халате на шнуре с кистями, как от дворцовых портьер. Хотя кто сейчас знает: любое «как» может на самом деле оказаться знаком равенства. От дворцовых портьер.

Что сказать. Муж Лизы – импозантный профессор в области оптики кажется мне куда привлекательней. Но видно, у Лизы другая оптика.

– О, наше вам здравствуйте. Вы откуда и к кому, прекрасная незнакомка? Разрешите познакомиться? Утёсов моя фамилия. Но я переживу, если она вам ничего не говорит, потому что мне она тоже ничего не говорит, но это только пока! Если то, что вы гостья этой дамы, так же верно, как и то, что ее гостем являюсь я, то прошу: помывочный цех свободен. Разрешите потереть спинку?

Тирада была втрое длиннее, чем я здесь пишу.