Но в голове так и крутилась мысль, которую не заглушали ни страстные вздохи любовницы, ни шорох фишек в казино, мысль о том, что он оставил жену в одиночестве, подталкивая ее к смерти… Голос совести…

И он вернулся, вернулся, почти убедив себя, что на все божья воля, что смерть супруги предрешена, что надо успокоиться и принять ее скорую смерть, сколь бы тяжко это ни было. И тут… такой поворот судьбы.

Конверт в руках государя одновременно и манил, и отвращал его от себя. Взять… или не взять? Отбросить уже принятую мысль о скорых похоронах жены, принять помощь и остаться с ней? Или отказаться, убедить себя, что уже все решено на Небесах, что нужно забыть и двигаться дальше, туда, куда его манят плотские соблазны? Да, слаб человек, слаб…

Глубоко вздохнув, Достоевский решительно взял конверт из руки Николая II и прижал к груди. Перекрестившись и склонив голову, скрывая набежавшие в глаза слезы, Федор дрогнувшим голосом прошептал:

— Благослови вас Бог, ваше величество. Благослови вас Бог за вашу доброту.

— Вам нет нужды меня благодарить, Федор Михайлович, — пожал плечами император и, чуть помолчав, продолжил: — Могу я попросить вас об одном одолжении?

— Да, да, конечно, ваше величество, — быстро закивал Достоевский. — Все, что в моих скромных силах.

— Отлично, — улыбнулся Николай. — Вы не могли бы встретиться с Николаем Павловичем Игнатьевым завтра в одиннадцать утра в его кабинете в Зимнем? Он тоже большой ваш поклонник и имеет к вам деловой интерес. Связанный с солидным материальным поощрением. Вы согласны?

— О да, конечно, ваше величество, — как китайский болванчик, снова закивал Федор Михайлович. Сказать, что писатель был в затруднительном положении, — значит ничего не сказать. По собственному выражению, в Европе он проигрался «весь, совершенно дотла». К слову сказать, роман «Игрок», который Федор Михайлович еще только задумал, будет практически полностью автобиографичен и основываться на его недавней (в августе-сентябре 1863 года) поездке в Баден-Баден. Так что слова о материальном поощрении упали в плодородную почте.

— Вот и чудно, — сложил ладони Николай. — Значит, договорились? Завтра в одиннадцать, в Зимнем. На входе представьтесь, охрана оповещена, вас проводят. Всего доброго, Федор Михайлович.

На этих словах император дал понять, что разговор окончен, и в сопровождении ординарца двинулся дальше. А Достоевский все смотрел и смотрел ему вслед, так и не в силах понять, чем он, скромный писатель, смог так заинтересовать высшее лицо в государстве. Его взгляд снова обратился к конверту.

— Прости меня, Боже, за низость мою, слабость и мысли дурные! Спасибо тебе, Господи, что направил меня на путь истинный и не дал погрязнуть в соблазне… — тихонько, чтобы никто не услышал, проговорил Федор и начал читать про себя молитву: — Отче Наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство и Сила и Слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь…

Дело шло к утру, и мозги, как им и положено после недели напряженной умственной работы, медленно вытекали из ушей. Я отхлебнул остывший кофе и чуть было не выплюнул его назад в чашку. «В вашем кофеине крови не обнаружено», — сдержав рвотные позывы, к месту вспомнил я немного перефразированную бородатую шутку.

Нет, решительно надо завязывать с таким нездоровым образом жизни, думал я, сосредоточенно набивая трубку табаком. Спать также непременно надо в кровати — за ночь в кресле спина ужасно затекает. Я раскурил трубку и, наконец, в полной мере осознал простую как валенок мысль — мне нужен небольшой тайм-аут, отдых. Мой мозг банально перегружен свалившейся на него информацией и уже едва справляется с этим сплошным потоком данных, которыми я его пичкаю. А что может быть лучше свежего воздуха? «Ну, разве что посидеть в прокуренной комнате и попить водочки…» — своеобразно ответило на этот риторический вопрос мое юморное второе «я».

Итак, решено. Завтра же еду на рыбалку. Пару дней на природе — самая радикальная и действенная смена обстановки. В общем, именно то, что мне нужно.

Я посмотрел на часы над почти потухшим камином, без удивления отметив про себя, что уже четыре часа как завтра. Сосредоточенно затушив и вытряхнув трубку, я по инерции отхлебнул немного остывшего кофе, сдержал рвотные позывы и вышел из кабинета.

Час был предрассветный, ранний. Выставленные у дверей гвардейцы спали сном младенцев, профессионально прислонившись к стенке. Я злорадно ухмыльнулся и тихонько, чтобы не разбудить доблестных гвардейцев, вернулся в свой кабинет.

Клей, ворох оставшихся от писем бечевок, кофе, чернила, одурманенный отсутствием сна и обдолбанный кофеем мозг взрослого юноши. Что с этим всем можно сделать? О, слишком многое! Мысли просто разбегались. Жаль, часовых только двое, подумал я с сожаленьем.

Выйдя из кабинета, тихо и спокойно разложил свои инструменты на столике в приемной. Еще раз покосился на часовых. Нет, такое разгильдяйство терпеть нельзя! Так, кроме шуток, любых заговорщиков проспать можно! Выбрав первую жертву, аккуратно придерживая рукой ножны часового, извлек из них парадную саблю. Обильно смазав ее клеем, я, подумав, вернулся в кабинет за свечой, печатью и сургучом. После чего бережно, стараясь не потревожить чуткий сон моих верных церберов, запечатал саблю императорской печатью. Проделав ту же операцию и со вторым караульным, я по-идиотски хихикнул. Ну, прямо как в летнем лагере, куда так любили спроваживать меня родители в той навсегда оставленной для меня жизни.

Подойдя к камину, я поставил клей поближе к огню. Пусть немного нагреется. Не проснутся, когда я залью им его в сапоги. Взгляд скользнул по полу. Кочерга, угли, веревка, сапог. Закончив привязывание кочерги к ноге второго караульного, я снова призадумался. В этом деле главное не переборщить — еще с места не смогут сойти. Какой же тут интерес?

Та-а-ак, связывание веревкой караульных между собой не интересно. А вот если стреножить первого и привязать его ко второму — это уже веселее. Непременно попробую.

Закончив заливать клей в сапоги, я в очередной раз умилился безмятежными лицами спящих. После чего тихо вернулся к себе в кабинет, унося все инструменты с собой. Конечно, предварительно смазав дверную ручку чернилами, ну как же без этого. Усаживаясь в кресло и предвкушая скорое веселье, я чувствовал, конечно, что впал в самое что ни на есть детство, но ничего не мог с собой поделать. Только бы клей схватился, думал я в ту минуту.

— Караул ко мне! — во весь голос крикнул я, выждав задуманные пять минут. — Караул!

За дверью послышался громкий шум. Может, зря я остался в своем кабинете и пропустил такое чудесное пробуждение? — запоздало подумал я с сожалением. Но вот дверь в мой кабинет распахнулась, и тут же в нее упал один и вбежал другой часовой.