Налево было помещение для стражников. Там они и сидели – ели лепешки, макая в топленое баранье сало, лениво переругивались, спорили, когда придет срок получать зимнюю обувь. Один, горячась, задирал ногу, совал ее всем по очереди под нос – показывал рваную подошву.

От смачного духа сала у Козла засосало в нутре. Глотая слюну, он пошел в следующую комнату. Здесь перед длинными деревянными скамьями на корточках сидели писцы, острыми палочками царапали по дощечкам, покрытым воском. Старший писец, распространяя густой запах чеснока, ругал одного из грамотеев:

– Сиди хоть ночью, а к утру чтобы все было пересчитано! С завтрашним обозом сведения отправлять…

– Да как же я поспею, счетоведущий? – ныл писец, почесывая палочкой заросший затылок. – Ведь сам ты мне сказал, сколько секир приписать сверх истинного счета…

– Не чешись, когда со мной разговариваешь, поганец! Я сказал, сколько штук приписать, значит, и вес должен быть сообразный. Думаешь, в казначействе дурнее тебя сидят?

– Так все равно же благодарственные деньги по штукам, не по весу начисляют. Не станут они с весом сличать…

– Станут не станут, а все должно сходиться. Сам знаешь, блистательный Индибил любит, чтобы сходилось… – Тут старший писец увидел вошедшего Козла. – Что, счет сегодняшнему литью принес?

Они немного поговорили о делах. Старший писец распек старшего плавильщика за большой расход самоцветных камней.

С робостью приблизился Козел к покоям блистательного Индибила. Вначале стража не хотела пускать. Заспорили. Тут из-за двери послышался зычный голос самого Индибила. Велел пустить.

Козел, войдя, почтительно перегнулся пополам. Начальник рудников полулежал на мягкой скамье, задрав круглое лицо к потолку. Раб-искусник горячими щипцами завивал ему бороду. На другой скамье сидел главный над стражей – посмеиваясь, рассказывал начальнику последние тартесские сплетни (видно, ездил в город на побывку).

– Ну, чего тебе? – спросил, наконец, Индибил, скосив глаз на старшего плавильщика.

Козел пожелал начальнику и всей его родне милости богов, после чего перешел к делу. Два дерзких раба сеют смуту в плавильне, они насмехаются над ним, старшим плавильщиком. Только что один из них отказался выполнить его повеление и чуть было не загубил плавку. Он, старший плавильщик, сильно опасается, что оба раба просто не желают заслужить когда-либо прощения и упорствуют в сомнениях…

– Понятно, – прервал его Индибил. – Завтра при разводе покажешь их главному, и он отправит их на голубое серебро. Теперь вот что. Па-чему у тебя самоцветных камней расходуется больше положенного?

– Блистательный, клянусь Бы… клянусь Нетоном, я их добавляю не больше, чем раньше. Если класть меньше, то крепость бронзы…

– Бронза должна быть крепкая, а самоцветы чтоб оставались! Не менее дюжины с каждой плавки. А не то сам угодишь на голубой рудник. Понял? Ну, ступай.

Козел, кланяясь, попятился к двери, но тут Индибил что-то вспомнил:

– Постой-ка, это о каких рабах ты мне говорил?

– Один – грек, рыжий такой, а второй из города, молодой, нахальный… Их недавно сюда перевели…

Индибил досадливо дрыгнул толстенькой ногой.

– Вот что. Голубой рудник от них не убежит. Этот молодой, как бы сказать, у него ветер в голове… Надо его наставлять добрым примером… Ладно, иди. – Индибил вдруг разозлился. – И не лезь ко мне с пустыми разговорами! Ты тоже убирайся! – крикнул он на раба-цирюльника. Сел, поправил пояс, сползший с круглого живота, стал жаловаться на трудную должность: – Другие блистательные живут в свое удовольствие, а я покоя не знаю. Теперь еще с этим, сыночком Павлидия, морока, прислали его на мою голову. Где это видано, чтобы начальник оберегал раба?.. Нет, хватит с меня, уйду я с должности!

Главный над стражей слушал, изображая на лице почтительное внимание, а сам думал: не очень-то ты уйдешь с такой доходной должности… одних самоцветов, должно, десять мешков набил…

Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль, еще пуще разъярился, велел главному идти проверять посты.

В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный, оскорбленный, сидел у себя, строил планы мести. Никак не мог понять, почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба.

Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня песен – худо ему было. Лежал, хрипло дыша, то и дело хватался рукой за грудь, пытаясь подавить кашель.

Горгий подсел к Молчуну.

– Послушай, старик, ты весь в язвах… У меня осталось немного мази. Это египетский бальзам, он хорошо помогает.

Молчун не пошевелился, не переменил позы. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:

– Мне уже никакой бальзам не поможет.

Горгий покачал головой.

– За что ты сидишь здесь?

И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:

– Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь и можешь быть в другом месте.

Горгий удивился:

– Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами и копьями отгородили?

– Все тлен, все прах, – последовал чудной ответ. – И заборы, и человек, и его имя.

– Ну нет! Я пока что не прах… Меня силком тут держат без всякой вины, понимаешь ты это?

Но старик, должно быть, уже не слышал его. Он забормотал непонятное: «Отделить огонь от земли… Больше, еще больше… еще немного…»

Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То как человек говорит, то мутят ему боги разум. Перед глазами Горгия на закопченной стене красовалось непристойное изображение Павлидия – это Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.

– Послушайте, я возражаю. У вас всюду словечки «видать», «загалдели», «засосало в нутре»… Ведь действие происходит в Тартессе.

– Вопрос серьезный. Видите ли, мы думаем, что вряд ли тартесситы изъяснялись гладким литературным языком. Чтобы придать их речи да и вообще изображению обстановки соответствующий колорит, и приходится употреблять словечки, которые вам не нравятся.

– Ну вот, например, «чокнутый» – явное злоупотребление.

– Может, вы и правы. Но, наверное, был в языке тартесситов соответствующий синоним. Вы, конечно, не полагаете, что древние изъяснялись языком переводов «Илиады» и «Одиссеи»? Ведь Гнедич и Жуковский пользовались церковнославянскими оборотами для того, чтобы придать торжественность повествованию о богах и героях. У Гомера язык был много проще. Как говорят сведущие люди, в подлиннике перебранка Афины Паллады с Афродитой звучит так, что мы бы сказали: «Как не стыдно, а еще богини».

– Да я и не призываю вас к высокому стилю гнедичевской «Илиады», но все таки… Вряд ли у греков были песенки вроде «У попа была собака».