Я им рассказал, что, когда эрзурумцы напали на кофейню, там, как всегда, было довольно многолюдно: кроме меня был Зейтин, художник Насыр, каллиграф Джемаль, два молоденьких подмастерья, молодые художники, несколько поэтов, курильщики опиума, бродячие дервиши и еще какие-то посторонние – всего человек сорок. В кофейню ворвалась разъяренная толпа, начался общий переполох, собравшиеся перепугались и ринулись к дверям; в этой суматохе никто даже не подумал встать на защиту кофейни и несчастного старика-меддаха. Опечален ли я этим? Да! Очень! Я, Мусаввир Мустафа, по прозвищу Лейлек, глядя в глаза туповатого Келебека, объяснил, что считаю совершенно необходимым вечерами сидеть с братьями-художниками, беседовать, шутить, читать стихи.

Келебек и Кара сказали, что рисунки из кофейни они нашли в пустом доме Зейтина, и спросили, что я об этом думаю. Я ответил, что тут и думать нечего: владелец кофейни, как и Зейтин, – бродячий дервиш, попрошайка, вор, чужак и подлец. Наивный Зариф-эфенди, который дрожал от страха, слушая по пятницам суровые наставления проповедника, собирался пожаловаться эрзурумцам на происходящее в кофейне. Может, он даже попытался урезонить художников, и тогда Зейтин, одного поля ягода с владельцем кофейни, зверски убил несчастного. Эрзурумцы разозлились, возможно, Зариф-эфенди рассказал им про книгу, они сочли Эниште виновным и убили и его, а сегодня осуществили и второй акт мести – разгромили кофейню.

Роясь в моих вещах, Келебек и Кара наткнулись на сапоги и мои походные доспехи, и я увидел выражение зависти на лице Келебека. Я с гордостью сообщил им то, что все давным-давно знали: когда-то я отправился с армией в поход и первым из мусульманских художников изобразил увиденные собственными глазами полет ядер, башни вражеских крепостей, одежду неверных воинов, плывущие по рекам трупы, выстроившиеся на конях, готовые к атаке войска. Я сказал, что нельзя больше рисовать два войска по одной болванке: застывшие друг против друга воины на лошадях. На войне все перемешано: воины, лошади, доспехи, окровавленные трупы; так я это видел, так и рисую.

– Художник рисует не то, что видит он, а то, что видит Аллах, – напомнил Келебек.

– Правильно, – сказал я, – но Аллах видит то, что видим мы.

– Аллах видит то, что видим мы, но не так, как видим мы, – упрекнул меня Келебек. – Войну, которую мы видим как хаотичный беспорядок, он видит как два застывших друг против друга войска.

У меня был для него ответ, я хотел сказать: давай верить Аллаху и рисовать то, что он нам показывает, а не то, чего он нам не показывает, но я промолчал. Мне не хотелось ссориться с ними, так же как не хотелось угодить в ловушку, устроенную мне Зейтином.

Они признались, что ищут рисунок, украденный убийцей. Я сказал, что мой дом уже обыскивали, а умный убийца – я думал о Зейтине – спрячет рисунок в недоступном месте. Кара долго рассказывал о лошадях с усеченными ноздрями и о том, что три дня, которые наш падишах дал мастеру Осману, – на исходе. Я настаивал на том, что лошадь с усеченными ноздрями изобразил Зейтин.

Кара, глядя прямо мне в глаза, сказал, что мастер Осман думал о Зейтине, но зная мою алчность, больше всех подозревал меня.

Мне надо было убедить их, что мастер Осман не прав в отношении меня. Но если я скажу, что великий мастер ошибается, выжил из ума, я сразу Восстановлю против себя Келебека.

Я стал говорить о том, что книга Эниште – это чудо, которому нет равных. Когда этот шедевр будет исполнен в том виде, как повелел падишах и как хотел покойный Эниште, весь мир будет поражен силой и богатством падишаха, а также нашим талантом и мастерством.

Мастер Осман – наш отец, наш учитель, всему, что мы знаем, мы научились у него, но он настроен против этой замечательной книги. Почему, напав на след убийцы в хранилище падишаха и поняв, что это Зейтин, мастер старается скрыть это? Я сказал, что Зейтин скорее всего прячется в заброшенной дервишской обители недалеко от Фенеркапы. Обитель эта – гнездо позора и безнравственности – была закрыта в годы правления деда нашего падишаха; я напомнил, что Зейтин одно время похвалялся, что обитель снова откроют.

– Получилось так, что все мы предали мастера Османа, – сказал я, – и сейчас, пока нас всех не наказали, надо найти Зейтина, выяснить наши отношения и сплотиться; только тогда мы сумеем устоять перед теми, кто хочет бросить нас палачам. В обители, поговорив с Зейтином, мы, возможно, поймем, что среди нас нет жестокого убийцы.

Заброшенную обитель мы искали очень долго, но наконец подошли к ней. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел деревянную облицовку стены и в щелку ставня, закрывающего крошечное окошко, увидел тень человека, который при свете свечи совершал или делал вид, что совершает намаз.

Что было правильнее – прервать намаз и открыть дверь или закончить молитву, заставляя пришедших ждать под дождем? Поняв, что они наблюдают за мной, я, не обращая на них внимания, завершил молитву. Когда я открыл дверь и увидел своих – Келебека, Лейлека и Кара, у меня вырвался крик радости. Я крепко обнял Келебека.

– Что с нами делают! – простонал я. – Чего они хотят от нас? За что убивают?

У них был испуганный вид. Даже в обители они старались держаться поближе друг к другу.

– Не бойтесь, – сказал я. – Здесь мы надежно спрятаны.

– Нам страшно, потому что среди нас может быть человек, которого стоит бояться, – сказал Кара.

– Да, я слышал об этом. От людей Главного охранника до художников дошли слухи, что убийцей Зарифа-эфенди и Эниште был один из нас, приложивших руку к известной книге.

Кара спросил, сколько рисунков я сделал для книги Эниште.

– Первым был сатана. Я нарисовал так, как его часто изображали в мастерских Аккойюнлу Меддах разделял мои взгляды, поэтому я нарисовал ему двух бродячих дервишей. А потом предложил Эниште поместить их в книгу, я убедил его, что это будет справедливо.

– И все? – спросил Кара.

Он вынул рулон, и я сразу узнал рисунки, которые унес из кофейни во время нападения на нее. Я не спросил, каким образом рисунки оказались у них. Каждый из нас – я, Келебек и Лейлек – отбирали свои рисунки. В стороне остался лежать только рисунок лошади. Я понятия не имел, кто нарисовал эту лошадь.

– А это – не твоя работа? – сурово спросил Кара.

– Нет, я это не рисовал.

– А лошадь для книги Эниште?

– И для него не рисовал.

– Мастер Осман определил, что это твой стиль, – сказал Кара.

– У меня нет стиля, – возразил я. – Я говорю это не ради похвальбы, что, мол, противостою современным веяниям. И не для того, чтобы доказать свою невиновность. Для меня иметь свой стиль – это хуже, чем быть убийцей.

– Твои работы отличаются от работ старых мастеров и других художников, – сказал Кара. – Мы, – он показал на Лейлека, – будем искать в обители последний рисунок, украденный подлым убийцей Эниште. Ты видел тот последний рисунок?