Сначала Каролина хотела ограничиться описанием занятий Листа с Валери лишь в письмах своим женевским родственникам, но, начиная с седьмого урока (15 января 1832 года), решила скрупулезно вести дневниковые записи, чтобы сохранить в памяти мельчайшие подробности бесценных указаний педагога, прекрасно понимая, что перед ней гений. Всего ею описаны 28 уроков; последний состоялся 30 марта 1832 года, и вскоре Каролина и Валери вернулись в Женеву.

Читая записки мадам Буасье, забываешь, что их герою исполнилось всего 20 лет. Конечно, во времена Листа люди взрослели значительно раньше, чем теперь. И всё же полная осознанность, можно сказать, выстраданность его целей и путей их достижения, а также их неизменность на протяжении жизни композитора поражают. В своем педагогическом методе Лист на практике осуществил универсальный синтез искусств. В не вошедшем в основной текст записок письме Каролины Буасье о первом уроке с Листом есть одна меткая характеристика: «Чувствуется, что этот замечательный музыкант мог бы быть живописцем, оратором, поэтом, ибо он воплощает всех этих лиц в своих восхитительных звуках»[147]. В описании восьмого урока читаем: «Он сыграл затем этюд Мошелеса… Прежде чем начать учить с Валери этот этюд, он прочел ей оду Гюго к Женни; он хотел разъяснить ей таким способом характер пьесы, аналогичный, по его мнению, характеру стихотворения. Он хочет, чтобы выразительность была основана исключительно на чувствах правдивых, глубоко прочувствованных и на совершенной естественности»[148].

К сожалению, мы не можем себе позволить останавливаться на тонкостях фортепьянной техники Листа и профессиональных особенностях приемов его преподавания — это область специальной музыковедческой литературы. Мы лишь кратко обрисовали сам подход Листа к исполнительскому искусству — принцип, а не метод, и этот принцип в очередной раз неопровержимо доказывает цельность его творческой натуры.

1832 год ознаменовался для Ференца не только плодотворной педагогической деятельностью, но и новым знакомством. В самом конце года предыдущего в Париж приехал «польский поэт фортепьяно» Фридерик Шопен (1810–1849). Сведений о дате первой встречи двух гениев не сохранилось; известно лишь, что ко времени концерта Шопена в Париже, состоявшегося 26 февраля 1832 года в зале Плейель[149], они уже были «добрыми приятелями».

Музыку Шопена Лист полюбил сразу и навсегда. Он почувствовал родственную душу, идущую в музыкальном искусстве теми же путями, что и он сам, и всячески стремился к личному общению с Шопеном, в отличие от Паганини. Вскоре они даже стали давать совместные концерты. Как же должны были быть счастливы их современники, которым выпала удача услышать игру двух величайших пианистов в истории!

Вот только если Листа в Шопене восхищало буквально всё — и композиторский талант, и исполнительское мастерство, — то Шопен относился к новому другу более критично, безоговорочно воспринимая лишь его талант пианиста и временами даже признавая его превосходство. Свидетельства тому — воспоминания современников и письма самого Шопена. Вот лишь один характерный пример: «Я пишу Вам и не знаю, что марает мое перо, так как сейчас Лист играет мои этюды и уносит меня далеко за пределы моих честных намерений. Я охотно усвоил бы его манеру передавать мои этюды»[150]. О сочинениях же друга Шопен отзывался далеко не столь восторженно, а временами и откровенно негативно. Нужно было обладать благородством, великодушием и незлобивостью натуры Листа, чтобы это никак не отразилось на его отношении к «коллеге по цеху». Более того, с момента первого знакомства с произведениями Шопена Лист стал активно пропагандировать их, не жалея сил. Он искренне желал превратить общение с близким ему по духу музыкантом в долгую дружбу. Однако этому желанию не суждено было сбыться.

Чтобы лучше понять поведенческие мотивы Листа и больше не останавливаться на психологическом разборе отдельных фактов его биографии, связанных с Шопеном, нам придется забежать немного вперед. Дружбу двух великих музыкантов нельзя назвать безоблачной. Это был тот вариант отношений, когда один человек любит, а другой лишь позволяет себя любить. В роли первого выступал Лист, второго — Шопен. В итоге их взаимоотношения постепенно охладели, практически сошли на нет, что было обусловлено несколькими причинами.

Во-первых, их характеры во многом были прямо противоположны. Чувствительную, надломленную, болезненную натуру Шопена неизбежно должен был раздражать деятельный, жизнелюбивый Лист. В основном этим раздражением и объясняется едкая ирония Шопена по поводу произведений коллеги, являющихся подлинными выразителями его личности.

Во-вторых, нельзя сбрасывать со счетов соперничество и даже открытую враждебность, которую со временем стали питать друг к другу некоторые близкие Листу и Шопену люди, в первую очередь Мари д’Агу и Жорж Санд.

Наконец, длительная разлука после отъезда Листа из Парижа способствовала охлаждению личных отношений, которые Шопен не стремился хоть как-то поддерживать — он ни разу не написал Листу.

Между тем Лист ни на йоту не утратил первоначального восторга от гения Шопена, а его смерть в 1849 году воспринял как личную трагедию. Приношение Листа на алтарь былой дружбы — книга о Шопене, написанная в соавторстве с Каролиной Витгенштейн, — яркий пример того, что он всегда был выше всех личных обид, когда дело касалось истинного искусства.

Однако не только идеалами истинного искусства жил Лист в течение 1832 года. Можно сказать, что в это время произошло его триумфальное возвращение в парижский высший свет. Словно беря реванш за долгое воздержание, Лист — уже не чудо-ребенок, а возмужавший красавец — с бурной энергией молодости вновь окунулся в атмосферу салонов, раутов, приемов, частных концертов. Его наперебой зазывали к себе представители самых богатых и знатных фамилий Парижа; женщины искали его благосклонности, их обожание порой доходило до экстаза.

Трудно сказать, насколько светские развлечения привлекали или, наоборот, раздражали Листа. С одной стороны, они были необходимы для концертирующего музыканта; уклоняться от «жизни в свете» значило во многом положить конец своей карьере. Лист даже и не пытался сделать это. Ему льстило восторженное преклонение, он сам не прочь был поухаживать за какой-нибудь надменной красавицей, его страстный темперамент требовал выхода. Но, с другой стороны, глубокий творческий человек, находясь в центре внимания, не находил удовлетворения и испытывал муки от общения с людьми, которые были не в состоянии понять его устремлений. Вот почему, встречая в тех же салонах близких ему по духу творцов — Гюго, Берлиоза или Шопена, — Лист старался сблизиться с ними, чтобы не чувствовать себя одиноким в море непонимания и пустых славословий. Результатом многомесячных метаний между жаждой славы и неудовлетворенностью в творчестве стало отчаянное желание Листа убежать из города куда-нибудь на лоно природы, отдохнуть и привести в порядок расшатанные нервы.