Конечно, Марико все поняла. Отцовская мечта была для него важнее всего. Даже собственная дочь представлялась помехой. После того разговора она четко и окончательно уяснила, что полагаться в этой жизни может и будет только на себя. И еще: она окончательно убедилась, что везде, на всем белом свете окажется для всех чужой. Приняв это знание, она не стала злой и угрюмой. Наоборот – ей сделалось легче. Когда про себя все понимаешь, обид на жизнь и людей больше не возникает. Ты просто учишься выживать, не принимая во внимание ничьи издевки и оскорбления.

На двенадцатилетие отец подарил ей то, о чем она очень его просила уже пару лет: ее японскую родословную. На листе тонкого картона была изображена половина ствола дерева. От ствола отходили ветви. В квадратиках на ветвях значились имена и даты жизни предков Марико по отцовской линии. Имена были тщательно выписаны рукой отца по-японски и по-чешски. Оставшись одна, девочка внимательно разглядела дорогие ей имена неведомых людей. Она поняла, что дедушка не так давно отошел в мир иной, и очень пожалела, что не успела с ним познакомиться. Из живущих оставались у нее, помимо отца, бабушка и дядя. Бабушка была уже очень стара, но, судя по тому, как долго все жили в их роду, впереди у нее было лет десять-пятнадцать. Марико принялась мечтать, как вырастет, заработает много денег, полетит в Японию, приедет в Осаку, найдет бабушку, обнимет ее. Общаться они будут на английском. Папа как-то упомянул, что его мать прекрасно владеет этим языком. И тогда Марико наконец расскажет бабушке, как мечтала о том, чтобы оказаться в ее объятиях.

Наверное, чтобы что-то драгоценное получить от жизни в качестве подарка, в детстве положено серьезно перестрадать. Так Марико и стала думать после того памятного разговора с отцом, когда ей исполнилось десять лет.

Она с раннего детства привыкла слышать обидные слова. Чаще всего ей кричали «косоглазая», а еще – «вьетнамёза». У нее на родине, в ее родной Чехии, развелось много приезжих из далекой азиатской страны. Почему именно Чехию облюбовали вьетнамцы для массового исхода, вопрос сложный. Наверное, все вышло стихийно. Посылали во времена социализма учиться вьетнамских студентов в Прагу, вот они и проторили дорожку. А там и пошло. Хлынули при первой же возможности представители чуждого, но упорного, трудолюбивого и терпеливого народа в древнюю славянскую страну за лучшей долей. А ведь местным жителям собственная доля лучшей отнюдь не представлялась, потому чужаки и раздражали. И даже вполне образованная и обладающая широким кругозором Марушкина мама, не стесняясь, увлеченно рассказывала о вьетнамцах всякие ужасающие были.

Вот приходит она как-то из парикмахерской в шоковом состоянии и делится с дочкой свежими новостями:

– Ты только послушай, что пани Новакова сейчас рассказала! Работает она, стрижет, причесывает, волосы красиво укладывает. Очередь женщин сидит, ждет. И среди них вьетнамка. Тихая такая, вроде аккуратная, чистая. Сидит и сидит себе. И все рядом с ней сидят. Не будет же никто отшатываться, правда? Она же никому ничего плохого не делает. Ладно. Время идет. Сидят, ждут. Потом подходит ее очередь, вьетнамки этой. Садится она в кресло. Ну, пани Новакова ее спрашивает, что, мол, будем делать? А та отвечает, что хочет подстричься покороче. Ну, хорошо. Перед стрижкой обычно голову моют. И пока пани Новакова мыла этой клиентке голову, нащупала у той под волосами шишку, довольно большую. Но парикмахерша не встревожилась: бывают у многих такие жировики на головах. Ничего опасного в них нет. Она только спросила: «Давно это у вас, не беспокоит?» Та и говорит, что давно, не беспокоит, все в порядке. Потом пани Новакова подстригла эту вьетнамку и стала ей волосы феном сушить.

И представляешь!!! Ох, даже выговорить страшно, даже вспоминать противно! Когда горячий воздух из фена попал на эту шишку, она вдруг лопнула! И из нее черви вывалились и поползли! Куча червей! И все это увидели, кто в очереди сидел! И принялись дико визжать, как будто их режут. А бедная пани Новакова сначала страшно растерялась, у нее прямо руки отнялись, представь, но потом взяла спрей от насекомых и напшикала на этих червей.

Ужас! Ужас!!! Что ей только пришлось пережить, бедняжке! Черви перестали извиваться и попадали на накидку, которой была эта вьетнамка укрыта во время стрижки. Уйма червей скрюченных, не сосчитать, сколько их у женщины под кожей жило! И еще там, в шишке, сколько осталось!!!

Пани Новакова просто святая: она все там ей прочистила пинцетом, йодом залила, велела к врачу пойти. А та – как должное все восприняла. Даже не извинилась и, главное, не удивилась. Видно, не впервой ей такое видеть. Встала, заплатила и ушла. Пани Новакова смотрит – а у нее клиенток ни одной не осталось! Все разбежались, как от чумы. Еще бы! Каждый убежит, если своими глазами такое увидит.

– Мамочка, откуда у той женщины черви в голове завелись? Как это возможно? – ужасалась Марико.

– У них там джунгли. Попала какая-то личинка под кожу – и развелось их множество. Там все другое. Не как у нас. У нас своего счастья хватает: клещи вот тоже под кожу залезают, кровь сосут, отравляют человека. У них – свое. Но мы-то к ним со своими клещами не лезем. А они везут и везут всякую заразу. Пани Новакова сказала, что теперь будет сначала проверять, нет ли у чужеземцев на головах шишек. А если обнаружит – ни за что обслуживать не станет. И правильно! Такое пережить! С какой стати? Как у нее только сердце не разорвалось?

Марушка страшно тосковала, выслушивая подобные истории. Мамочка не понимала, что этот рассказ относился и к ее собственной дочери! Дочь словно изнутри постигала, что о ней говорят, когда она этого не слышит. Да и слышать приходилось немало, что уж говорить. Ей со всех сторон доставалось за нестандартную внешность. И привыкнуть к этому было невозможно. Можно было только научиться терпеть и ждать.

Чего она ждала? Ну, как обычно, чего и все остальные люди. Счастья, чего же еще! И ведь вот диво – никто не знает, что это за штука такая – счастье, а все его ждут и друг другу настойчиво желают во время всяких праздников.

Счастье, в Марушкином понимании, заключалось в материальном достатке и в том, чтобы ее приняли со всей ее уродской внешностью в среду нормальных людей. В старших классах ко всем ее прежним прелестям прибавился еще и непомерно высокий рост, и добавилось ей на окончательную погибель еще несколько обозначений: «дылда», «каланча раскосая», «китайский небоскреб»… Всего не запомнишь. И не забудешь.

Она не раз рыдала в подушку, спрашивая у ночи, за что ей все это, почему она не только раскосая и желтокожая, как отец, но еще и долговязая, непонятно в кого? Зачем природе надо было издеваться над ней по полной программе? Неужели за то, что в какой-то момент своей молодости ее родители, такие разные и несочетаемые, встретились и потянулись друг к другу? И почему за это должен платить их ребенок, разве есть в этом его вина?

* * *

Вот такую, тощую, высоченную, узкоглазую, и усмотрел случайный приезжий рано утром, когда она стремительно вышагивала в школу, старательно сутулясь и глядя себе под ноги, чтобы не видеть выражения лиц прохожих, в которых она умела к своим пятнадцати годам прочитать только отвращение и отторжение.