Ведь боль же не отпустит.

⁂

Дилли сидела на диване в длинной комнате над бухтой. Рядом с ней были гард в форме – с фуражкой в руках, обнажив монашескую тонзуру, – и следователь в штатском, и доктор. Они мельтешили с каким-то пристыженным видом, не смотрели в глаза и, как это называется, сюсюкали.

Вы сегодня общались с отцом?

Нет.

У вас есть его номер?

У него много номеров.

Вдоль побережья, на утесах, вертелись синие огни скорой.

Катер спасателей вышел из Берхэвена, но вестей о нем не было, а погода сегодня штормовая.

Ее тело не найдут.

⁂

Она уехала из дома на побитом «саабе» матери. Свернула на приморскую дорогу. Стояла стражем отмели цапля. Выглядывала движение на полях тусклого морского света. Стояла совершенно неподвижно и царственно и поворачивала голову механически, как на шарнире. В сердце Дилли бушевал хаос. Сердце Дилли разрывалось.

Вдоль бока полуострова бежала дорога. Гора впитывала вечерний свет и мрачно сияла. В придорожном гроте показалась синяя Дева Мария. За упокой душ автомобильных жертв. К десяти уже была видна луна и странно ее манила. Яркая луна под конец лета. Как его, ксантинового оттенка. Дилли остановилась и с жужжанием опустила окно, чтобы услышать дыхание моря; где-то на высоком поле зудела поздняя косилка; где-то еще лаяла лисица. Последнее вечернее солнце оставляло на ребрах моря белые, как кости, отметины. Холмы же, со своей стороны, по-королевски вибрировали. Дело уже шло к ночи, и снова стало тихо-тихо. Разом вышли звезды – полог звезд, сцепленных чистыми нейтронными мостами, каждая звезда – ядро атома.

Она ехала в новом звездном свете по низким бокам Мискиша. Как же это славно, думаем время от времени все мы: скрыться в небе и ночи. Чтобы вознестись на этих мягких руках.

По дороге Дилли оглянулась только раз и только раз позволила губам сложиться в слово «прощай».

⁂

В свою последнюю ночь Синтия вышла на пляж. Одна спускалась по сельской дороге у моря. Ночь была неподвижной и ясной. Впереди на дороге она заметила одинокую фигуру. Даже на расстоянии она видела, что это мужчина. В его позе была поджатая угроза, хотя стоял он совершенно неподвижно, будто вырезанный из камня, и таращился через поля и холмы в сторону Берхэвена.

Ее шаг выбивал ритм на дороге, но шум приближения ничуть не потревожил мужчину, и ночь стала только более зловещей оттого, как он просто стоял, такой неподвижный и такой одинокий.

Подойдя ближе, она увидела, что его руки крепко стиснуты в кулаки. Вокруг висело осязаемое ощущение зажатого насилия. Она подумала, что, может, это просто старик, у которого с головой не в порядке, но теперь он проступил во мраке.

Ему было лет сорок – ни молод, ни стар, скорее плотный, чем стройный, – и глаза его, свирепые и широкие, таращились через поля и холмы в сторону Берхэвена.

Проходя мимо, она не смела на него смотреть. Далеко его обошла и не отрывала взгляд от земли, но покосилась исподтишка и увидела, что он босой, а его штаны обрезаны у лодыжек. А еще они казались мокрыми, будто он только что вышел из моря.

Словно какой-то заблудившийся пират; теперь она была уверена, что мужчина сорвется и набросится на нее.

Но все по-прежнему оставалось неподвижно и тихо, кроме ее шага и медленных болтающихся цепей моря.

Она прошла по дороге вдоль бухты, и, когда рискнула оглянуться через плечо, мужчина оставался там же, напряженным и окаменевшим; и она просто пошла дальше до пляжа, но когда оглянулась оттуда, то дорога была абсолютно безлюдна – пустота – и тогда она ушла в последнюю бледную темноту ночи

вдоль зубца бухты,

у серого музыкального моря,

где-то за Берхэвеном.

В порту Альхесираса, октябрь 2018 года

Ночь в здании терминала в порту Альхесираса. Ушел последний паром в Танжер. В зале почти никого не осталось. Динамики молчат. Кафе-бар закрыт, рольставни опущены. Под знаком Información – пустая стойка, за окошком темно. Рядом с окошком, на той же скамейке, сидят Морис Хирн и Чарли Редмонд – в одиночестве, не считая их раскаяния. Они легко на него настраиваются – у них как будто почти талант.

Знаешь, что еще можно сказать, Чарли?

Что же, Морис?

Что из-за этого в каком-то смысле пробуешь жизнь на вкус. Вкус раскрывается по-особенному.

Не понял, Мосс?

То бишь во всем мире больше нет такого глубокого в каком-то смысле опыта, как разбитое сердце.

Я сам из долгой родословной вот этого самого, Морис. Разбитых сердец.

Неужто, Чарли?

Все Редмонды рано или поздно собирают свои сердца по осколкам. Судя по всему, это идет в комплекте с фамилией.

Они смотрят налево, смотрят направо – в идеальном синхроне.

Как думаешь, она сама справится? Дилли?

Тяжело это себе представить. Такая молодая, в этих краях. Сколько вокруг квэрхоков?[38]

У нее есть голова на плечах. Что еще нужно.

Есть, это да. Как у матери. Что-то хитрое и мудрое в крови.

Старый уставший марокканец кормит грудью швабру. Девушка запирает киоск и машет старику на прощание. Мимо плетется охранник со всеми муками Андалусии на челе.

Ты вспоминаешь Синтию, Морис?

Пытаюсь не вспоминать. Она сама иногда находит.

Они устремляют тяжелые взгляды в какую-то даль. Там кладезь тяжелых знаний. Они знают, что у них однажды было и что они потеряли.

Я встречался с ней в баре «Секстант», говорит Чарли.

С Синтией?

С Син.

Почему «Секстант»?

Потому что он немного в стороне. На него просто так не наткнешься. Знаешь, в основном мы просто сидели и говорили.

В основном это просто нож мне в сердце, Чарли.

Вот звуки ночи, как та слышится в терминале в порту Альхесираса:

бормотание ночного трафика с прибрежной дороги – как гудение безнадежной молитвы по дальним краям жизни,

какой-то почти детский крик экзотической птицы в задрипанных пальмах перед торговым центром superSol,

низкое рычание и треск грозы, подходящей все ближе.

Мужчины вываливаются из своего комфорта на дорогу воспоминаний: Баррак-стрит, 1986 год…

Помнишь деньки, когда была китайская жральня «Изумрудная река», Чарли?

Слушай, хватит? Пожалуйста? Мы уже никогда их не вернем, эти деньки, Мосс.