Юрий, нарочито оставивший слуг снаружи, озрелся, привыкая к полумраку горницы. Вид у князя Константина был неважный. Заметнее стала сутулость, в седой бороде появилась празелень, лицо нездоровой белизны ныне как-то посерело. И пахло от князя нехорошо. Чуялись и иные последствия голода и душного горничного сиденья. Жестокая усмешка тронула губы Юрия.

– Не надумал, князь, отступную на Коломну подписать? – спросил он весело. Константин разомкнул серые запавшие губы, подвигал ими, словно что-то глотая, сильно выдохнул, – смрадно пахнуло изо рта, – хрипло отверг:

– Не отдам!

– Так, так… – рассеянно ответил Юрий, с интересом рассматривая пленника. – Чегой-то вы с сыном забыли, чьи ратники в Коломне стоят, вот уже шестое лето никак!

– Мнишь ли ты, что сила выше правды? – возразил Константин, мгновенно распаляясь на спор. Постоянное, вынужденное одиночеством безмолвие толкало его теперь высказать своему врагу все, что месяцами молча зрело в душе. Многое передумал князь Константин в течение долгого своего плена, и с сугубою остротою – в последние, утеснительные два года, протекшие со смерти Данилы. И себя осудил старый рязанский князь за многое прошлое: был излиха гневлив и на расправы скор, неуживчив с родными и славолюбив паче меры, в человецех сущей. Теперь, в тишине затвора, евангельские истины, заповеди смирения и любви, четче прорезались в его душе, и только издевательская усмешка Юрия вновь вывела его из себя, пробудила в рязанском князе прежнюю бешеную гордыню.

– Мнишь, лишил мя всего, и подползу к тебе, яко пес алчущий? – говорил он, трясясь и хоркая. – Гладом и хладом истомив плоть мою, не дух ли божий мыслишь истязнути из груди моей? Плоть смертна, но не дух! – почти выкрикнул Константин. – Христос почто взошел на крест? Почто дал распять себя иудеям? Почто и раны и поношения прия, и ничтоже человеческое отверг? Почто в страданиях окончил подвиг земной жизни своей? – Константин костистым длинным пальцем постучал по обтянутому красной кожей переплету дорогого Евангелия, писанного в Рязани еще до Батыева погрома. – Пото! – сурово примолвил он, – что не в силе правда, а в правде Бог!

«Погоди! – подумал про себя Юрий. – Ежели и подпишешь ты теперича грамоту, все одно не выпущу тебя из затвора!»

– Баять все вы на Рязани мастеры, – процедил он, с прищуром глядя на полоняника. – Не от Христовых ли заповедей твои бояра на Москву сбежали?

Константин дернулся, едва не кинувшись на Юрия, сдержал себя. Рядом с ним, на аналое, лежала малая книжица, в коей торжественною славой были повиты дела рязанцев лет минувших, недавней еще, грозной и величавой поры, но не этому же князю-смерду баять о том! И все же и вновь не сдержал себя.

– На рубежах Русския земли, кровью истекая, стоит волость Рязанская! Честь прадедню всего языка русского спасли мы, рязане! На нас что ни год, то поход! А вы? Коему хану ордынскому не кланялись, и коему даров не дарили, и коему не переветничали из разу в раз? Да кто и бежит от нас сюда, в залесье, в тихие ваши Палестины? Един трус жалкий да отметник родины своея! Таковыми и полнится земля московская!

– Трусы, баешь? – В гневе Юрий топнул ногою. – Но вот я стою здесь! И москвичи в Коломне! И сам ты в нятьи московском!

– Взяли меня изменою, а не силой! – возразил Константин. – Да и сила не довод в споре о правде, якоже прежде сказано! Мелок ты, батюшки своего мизинного перста на нозе его не стоишь! Да, встал ты предо мной, величаяся, в аксамитах и бархатах, и грады заял, и меня утеснил нужею токмо в покое едином… А мне отсель виден ты весь и конец твой смрадный! И грады падут, и полки исчезнут, яко дым, и сам не устоишь, – погубит тебя Михаил! И меня тогда с поклоном изведешь из затвора сего!

Юрий, с чела которого, по мере того как говорил Константин, сползла кривая усмешка, – лицо побелело и стало страшным, – вдруг круто поворотясь, решительно вышел из покоя. Константин, обессиленный и слегка досадуя, что наговорил лишнего, опустился на столец. Он сгорбился, уже не читалось, не думалось. Бесполезно оплывала свеча в свечнике, и не было сил ни потушить ее, ни лечь в постель.

Юрий, воротясь к себе, тотчас вызвал Петра Босоволка. Стараясь не глядеть в глаза рязанскому боярину, приказал:

– Возьмешь человека верного. Одного. Многих не надобно. Стороже наказано уже, пропустят. До утра штоб и тело убрать.

Имени Константина не произнесли вслух ни тот, ни другой, слишком и так было ясно, о чем речь.

Покинув княжеский терем, Петр заторопился. Верному холопу сказал только:

– Убрать надо… человека одного…

Тот покивал. Насупился. Понял. Вышли под звезды, внезапно ощутив пугающую вышину небес. Сменный ратник ежился у покрытых инеем ворот. Завидя Петра, начал торопливо отодвигать воротные запоры. Во дворе иной сторож сунулся было встречу.

– Приказано пущать! – вполголоса кинул ему первый ратник. Взвизгнуло железо замка. Отомкнули малую дверь узилища, и Петр со слугою полезли по лестнице внутрь.

Ратный, что нес сторожу у дверей хоромины, любопытно придвинулся было ко входу и вдруг, прислушавшись («С нами крестная сила!»), задрожав, поскорее отошел в глубину двора…

Константин дремал, сидя у аналоя. Свеча погасла, одна лампадка трепетно раздвигала густой мрак покоя. Заслышав внизу возню с замком, князь проснулся и, невесть с чего испугавшись, начал торопливо ударять кресалом, стараясь разжечь трут и все не попадая ладом. Он продолжал возиться с трутом и уже надумал было зажечь свечу от лампадки, как дверь медленно отъехала и влезли две молчаливые фигуры. Константин, стоя у ложа, вдруг затрясся весь, не попадая по кремню, казалось: скорей, скорей зажечь свет, и сгинет ужас, сгинет явившееся в ночи наваждение. Но те пошли к нему, и тут Константин, уронив бесполезное кресало, молча, пытаясь остановить, протянул скрюченные пальцы встречу пришельцам. Те сопели, подбираясь ближе и ближе. Хрипло дышал князь, и молчали все трое. Не столько увидя, сколь ощутив протянутые к нему длани, Константин изо всей силы ударил незнакомца по руке и тотчас крикнул:

– А-а-а! Убийцы!

Руки вновь потянулись к нему, к его лицу и телу. Константин со внезапною силой отпихнул первого, вырвавшись, отбросил второго и тут узнал наконец, кто перед ним.

– Проклинаю тебя, Петька Босоволков! – выкрикнул он в лицо убийце. – Про-кли-наю род твой…

Его схватили, пытаясь заткнуть рот, но он вырвался опять из этих гадких, безжалостных, потных рук, прянул в сторону и теперь стоял в углу, громко возглашая:

– Пусть не тебя, но сына твоего такожде убьют слуги его лукавые, яко ты мя, господина твоего!

– Все сказал? – подал наконец голос Босоволк. Константин раскрыл было уста, но тотчас удар в низ живота сбил его с ног. Князь согнулся, и враз холодное железо с чужим хрустом вошло в его тело. Он еще попробовал закричать, но захлебнулся кровью, рванулся было вновь вверх, к свободе, из ухвативших его когтистых рук и, слабея, начал опадать вниз, умолкнув и обмякая. Послышались странные булькающие звуки, сменившие хриплое дыхание старика, словно выливалось масло из корчаги, да смутно обозначилась на полу черная ширящаяся теплая лужа…