— Никто кавалерийский рывок делать не собирался, Валентин Иосифович, — почему-то обиделся комбат. — Минометчики нас уже догнали, пушки наши сейчас подкатят, зря мы их, что ли, через кочки на руках тащили. Почти артиллерийская поддержка.

— Здесь почти километр открытого пространства, — вступил в разговор Петров. — Мы легко выжмем двадцать, двадцать пять километров в час, но вы отстанете. Значит, придется идти километров семь-восемь, не более. Восемь минут под обстрелом…

— Другого выхода нет, — пожал плечами Асланишвили.

Сзади подполз боец.

— Товарищ танкист, там вас вызывают по рации…

— Ваня! — В ожидании нового боя в голосе майора прорезались лязгающие нотки. — Значит, так, Ваня, атакуем через десять минут, слушай внимательно. Полк охватывает Воробьево с юга и запада, ваша задача — прорваться на окраины и потом, не спеша, двигаться к центру. Ради бога, не отрывайтесь от пехоты и не геройствуйте понапрасну. Артиллеристы нам все-таки помогут, правда, семидесятишестимиллиметровые, а не гаубицы, ну да все равно лучше, чем ничего. Через десять минут они нанесут удар по южной окраине поселка — это сигнал к атаке. Все, желаю удачи.

Петров наскоро пересказал Асланишвили приказ. Решили, что пока орудия обрабатывают поселок, танки будут двигаться со скоростью пехотинца, а как только огонь прекратится, уйдут с десантом на броне вперед на максимальной скорости и постараются выбить немцев с окраины. Комбат очень хотел лично возглавить десантников, но Гольдберг негромко напомнил ему, что командир прежде всего обязан руководить боем своего батальона. После чего как-то сразу выяснилось, что на танках пойдет разведвзвод, а командовать им будет лично комиссар. Асланишвили сдался и пообещал, что батальон немедленно нагонит ударную группу.

Пока старший лейтенант излагал план атаки своим танкистам, разведчики полезли на танки, при этом нахал Безуглый приказал отделению, попытавшемуся забраться на машину комроты, вытирать ноги. При этом бесстыжий москвич немедленно сочинил историю о том, как лично маршал Ворошилов обмахнул щеткой сапоги, прежде чем лезть осматривать танк отличника боевой и политической подготовки Безуглого, показав тем самым пример остальным. Дружное ржание танкистов несколько разрядило обстановку. Пожав руки Асланишвили и Гольдбергу, Петров забрался в танк, попутно объяснив пехотинцам, что товарищ Ворошилов вытирал ноги не до, а после танка, да и то потом сказал, что сапоги придется выбрасывать. Последние минуты перед атакой комроты провел, объясняя Осокину, что от него требуется в предстоящем бою.

Подошедшая пулеметная рота должна была двигаться в рядах батальона и, выйдя на дистанцию действенного огня, бить по огневым точкам немцев. Рота была укомплектована далеко не полностью, но и восемь «максимов» были серьезным подспорьем. За пять минут до атаки взмокшие артиллеристы и пехотинцы выкатили из леса две «полковушки». Вцепившись руками в высокие, по пояс человеку, колеса, они с ходу принялись устанавливать свои короткоствольные пушки рядом с раздавленными немецкими орудиями. Последними из леса выбежали, сгибаясь под весом своих разобранных на вьюки орудий, минометчики.

* * *

Выстрелов старший лейтенант не услышал, но над поселком внезапно встали столбы земли и дыма и Безуглый проорал в ТПУ: «Приказ комбата — атака!» Танки снова, как за час с небольшим до этого, вышли из леса и развернулись в линию. Но теперь они уже не могли преодолеть простреливаемое пространство одним рывком, наоборот, машины должны были двигаться со скоростью бегущего пехотинца. Танки шли по ровному, как стол полю, поднимая клубы пыли, в которых, словно в дымовой завесе, бежали красноармейцы, стараясь держаться поближе к спасительной броне. Артиллеристы стреляли хорошо, на глазах у Петрова один осколочно-фугасный ударил в сарай, взметнув тучи кирпичной пыли, другой поднял фонтан земли и огня среди завалов в саду. Затем метрах в двухстах от окраины поселка один за другим разорвались шесть дымовых снарядов, над полем потянуло белые клубы, но ветер снес их в сторону.

Дивизионные орудия прекратили обстрел так же внезапно, как начали, когда батальон преодолел едва половину расстояния до поселка. Танки устремились вперед с максимальной скоростью, теперь все решало мастерство водителей. Петров не видел, как попали в Т-26 из взвода Турсунходжиева. Снаряд противотанковой пушки угодил в башню, убив командира и смертельно ранив заряжающего, но водитель упрямо вел танк вперед, не зная или не желая знать, что из экипажа в живых он остался один. В «тридцатьчетверку» комроты попало пять или шесть снарядов; к счастью, немецкие тридцатисемимиллиметровые орудия ничего не могли поделать с лобовой броней советской машины. По окраине били «максимы», минометы, полковые пушки — огневые средства батальона делали все возможное, чтобы подавить сопротивление противника, но немцы вцепились в этот клочок русской земли мертвой хваткой и бешено огрызались метким, смертоносным огнем. Второй батальон шел вперед, теряя людей убитыми и ранеными. Победа в лесном бою подняла боевой дух красноармейцев и командиров, теперь они упрямо лезли навстречу пулям. Пулеметные очереди выбивали фонтаны пыли, выхватывали людей из цепей, гася жизни, но роты продолжали атаку молча, сберегая дыхание. Танки с десантом вырвались далеко вперед и уже подходили к сараям. Кирпичная стена была метрах в ста, и Петров, высунувшись из люка, крикнул Гольдбергу:

— Прыгайте, а то кирпичами побьет!

Комиссар кивнул и что-то крикнул бойцам, выдергивая из сумки гранату. С гранатой в одной руке и наганом в другой он спрыгнул с борта, увлекая за собой красноармейцев. Симаков едва успел развернуть башню орудием назад, как Осокин ударил танком в сарай, кирпичи с грохотом посыпались на крышу, машина наполнилась рыжей кирпичной пылью.

— Васька, давай наружу, не видно ни черта, — крикнул Петров.

Машина буксовала на битых кирпичах, дизель оглушительно ревел. «Застряли!» — мелькнула паническая мысль. Засыпанный кирпичами, слепой, танк представлял собой легкую добычу, стоило заглохнуть двигателю, и этот то ли хлев, то ли коровник станет им могилой. Но Осокин был прирожденным водителем, сдав немного назад, он развернул танк на месте, заехав одной гусеницей на кучу обломков, и дал газ. «Тридцатьчетверка» проломила наискось вторую стену и, снося какие-то хилые деревянные постройки, вырвалась наружу, сарай за ее кормой с грохотом обрушился. Петров лихорадочно крутил панораму, пытаясь найти цель; сквозь мутное от пыли стекло он увидел, как перед танком мелькнули какие-то фигуры. Разом ударили пулеметы Безуглого и Симакова, машина вильнула, и старший лейтенант почувствовал, как танк словно бы наехал на невысокую кочку. Однако гоняться по двору за отдельными гитлеровцами было, мягко говоря, нерационально. Он помнил, что огневые точки у немцев расположены в основном в саду, и приказал Осокину поворачивать вправо. ТПУ выбрало именно этот момент, чтобы отказать напрочь. Вспомнив опыт боев на Украине, старший лейтенант надавил ногой на правое плечо водителя, кляня себя, что не разъяснил эту систему до боя. К его удивлению, водитель понял приказ, и танк, ломая деревья, въехал в сад. Здесь, среди невысоких яблонь, ветви которых сгибались под тяжестью плодов, пушка стала бесполезна — видимость была всего ничего, и главным оружием «тридцатьчетверки» стали гусеницы. Осокин, чья крестьянская душа рвалась на куски из-за разорения, что он учинял чьему-то хозяйству, такому добротному и основательному, рассвирепел не по возрасту. Забрызганная по башню яблочным соком и кровью, машина крутилась по немецкому переднему краю, раздавив противотанковую пушку и два пулеметных гнезда. Умница водитель не уходил глубоко в сад, где «тридцатьчетверка» могла стать легкой добычей охотников за танками. Одного такого, бросившегося было наперерез с канистрой бензина и связкой гранат, в последний момент каким-то чудом срезал из пулемета радист. Осокин сделал петлю по саду и возвращался к разрушенному сараю, когда навстречу машине пошел, размахивая руками, человек в фуражке и круглых очках с толстыми стеклами. Водитель едва успел остановить танк, экипаж, приложившийся кто чем во что, дико ругался, а Василий открыл люк, высунулся по пояс и обложил Гольдберга таким отборным матом, что Петров только рот раскрыл: