– Пока!

Сначала я не поняла. Или отказывалась понимать то, что я только что услышала. Я начала говорить, что место, конечно, очень интересное, однако мы с дочкой летим вместе с ним. Он даже не дал мне закончить.

– Я еще вернусь.

И вот тогда я в самом деле испугалась. Это было еще хуже, чем когда он оставил меня в незнакомом доме в Сьюдад-Боливар, сказав, что поехал за горючим. Сейчас он даже не стал затруднять себя, сочиняя отговорку. Он ограничился этим «вернусь», которое мне было совершенно невозможно понять и еще менее – принять. Я подхватила Монику и сумки и побежала к самолету. Педро перегородил мне путь, и я попыталась отодвинуть его и залезть в кабину, но он меня оттолкнул и сказал: «Нет». Ноги у меня подкосились, я без сил села на землю и зарыдала. Дочка, услышав меня, тоже заплакала. Когда я увидела, что Педро поднимается в самолет, я снова попыталась войти за ним, но второй пилот держал дверь изнутри, не позволяя мне открыть ее. В слезах, все больше и больше приходя в отчаяние, я умоляла их не улетать. Я была в ужасе и плохо соображала, но что-то внутри меня говорило о том, что я должна подняться на борт этого самолета, должна вернуться с ними в Сьюдад-Боливар или куда бы то ни было, куда бы они ни собирались лететь. Если я не сумею, я в ловушке. Мне одной никогда не выбраться отсюда.

Двигатели взвыли, и мне пришлось вместе с дочкой отойти от самолета, чтобы не пострадать. Я плакала и никак не могла остановиться, страх острыми когтями все глубже впивался в мое сердце, и тут на меня снизошло озарение, и я совершенно ясно поняла: кто-то хотел от меня избавиться, и меня бросили здесь умирать. Никто из моих знакомых не имел ни малейшего понятия о том, где мы находимся. Все, что было им известно, – это то, что я улетела в Каракас, но с тех пор я ни с кем не говорила и не предупредила, что нас увезли в Сьюдад-Боливар, и уж тем более никто и знать не мог, что мы забрались в глубь сельвы, которая с каждой минутой в моих мыслях все больше становилась похожа на кладбище.

Меня охватило такое чувство отчаяния, которого я еще ни разу в жизни не испытывала. Это невозможно сравнить ни с одним из драматических обстоятельств моей биографии, даже с моим пребыванием в лагере Берген-Бельзен. Во всех запутанных обстоятельствах моей жизни, через которые я проходила, всегда находилась какая-нибудь крохотная щелка, через которую проникал лучик надежды, какая-нибудь трещинка, которая позволяла думать о возможности выбраться, о каком-нибудь способе сбежать или выжить. В этот раз все было по-другому. Я чувствовала полную беспомощность.

Самолет оторвался от земли, и мне не оставалось ничего другого, как сквозь слезы смотреть, как он удаляется. По мере того как он становился все меньше и меньше, мне становилось все труднее поверить в то, что происходит. Вместе с этим самолетом меня покидала моя жизнь, улетая над джунглями. Это был ужас в чистом виде, и сегодня, если спросить Монику, она скажет, что одним из первых ее воспоминаний детства было то, как она прижимается к моей ноге и чувствует исходящий от меня страх.

Я была полностью подавлена и села на землю, не в состоянии двигаться. Куда идти? На секунду я подумала, что это очередная мрачная шутка нашего пилота-садиста. Я представляла, как он сделает круг и вернется забрать нас, но я ждала и ждала, и ничего не было слышно, кроме жужжания насекомых, криков мартышек и смеха играющих детей. У меня не было ничего, кроме того, что на мне надето, и того, что было в сумках: голубые джинсы, спортивные туфли, бутылочка и продукты из аптеки в Сьюдад-Боливар. Моника была в кожаных штанишках и белых сапожках, но когда я на нее посмотрела, увидела, что дети яномамо уже все с нее стащили.

Ко мне стали подходить взрослые: мужчины в трусах типа боксеров, женщины с бусами на шее. Их нагота нисколько меня не заинтересовала. Эти люди не улыбались и никоим образом не пытались меня успокоить, тем не менее было похоже на то, что они понимают, что меня здесь бросили. Ко мне приблизилась одна женщина и помогла мне подняться, пока остальные одобрительно кивали головами. Меня отвели к другой примитивной постройке, над рекой, воды которой были темно-коричневого цвета, где они ловили рыбу и стирали. Мужчины лежали в гамаках, одна из женщин следила за огнем, рядом с ней другая женщина снимала шкуру с мартышки и опаливала ее. От шкуры шел мерзкий запах. Остальные чистили маниоку, зеленые бананы, фрукты… Они переговаривались между собой, и я, преодолевая слезы, тщетно пыталась как-то наладить общение. Все мои усилия были напрасны, но что-то внутри меня говорило, что все в порядке, что эти люди совсем не похожи на тот образ злобных дикарей, который попытался нарисовать Педро, чтобы запугать меня. Уж не знаю, как и почему, но я знала, что они не причинят мне никакого вреда.

Наступала ночь, а я все рыдала и ничего не могла с собой поделать. В голове было пусто, зато вокруг шумно кипела жизнь. В ту первую ночь я обнаружила, что сельва производит оглушающие звуки, не прекращающиеся ни на одну минуту, но, несмотря на этот непрерывный дикий шум и ужасное смятение, в котором я пребывала, силы мои были на исходе, и меня сморил сон. Жестами мне предложили гамак, но я отказалась и растянулась на земле, на куче листьев.

Домашний очаг посреди сельвы

Я открыла глаза еще до восхода солнца, разбуженная шумом, который ранние пташки яномамо устроили, занимаясь своими утренними делами. Женщины, например, уже разводили огонь. Тревога тоже не давала мне спать спокойно. Я все смотрела на небо, напрасно надеясь снова увидеть в нем самолет. Я жестами попыталась объясниться с яномамо, но они меня не поняли, и я принялась ходить кругами, не зная, с кем поговорить и как. Я панически боюсь змей и вздрагивала от любого движения. Там было полно жуков, насекомых, которые меня беспрестанно беспокоили. Я задыхалась из-за влажной липкой жары, от которой вся моя кожа была покрыта потом, и поскольку не было ни малейшего дуновения ветерка, я попыталась найти укрытие, усевшись на камень у реки. Меня охватили самые печальные и тоскливые мысли. Я чувствовала себя одинокой и обреченной на гибель, сбитой с толку и совершенно запутавшейся, загнанной в ловушку, расставленную уж не знаю кем: Уолтерсом или ЦРУ. В тот день я почти ничего не ела, только несколько кореньев, маленький коричневый банан, что мне дали, и немного рыбы.

Не прошло и трех или четырех дней, как я заболела: начались рези в желудке, понос, меня тошнило, и страшно болела голова. Меня знобило; несмотря на удушающую жару, я без конца дрожала и не держалась на ногах. С одной стороны, эти ужасные ощущения послужили в какой-то степени облегчением, поскольку боль поглотила все мое внимание и я не могла больше думать о том, как оттуда выбраться. Одна из женщин яномамо спасла мне жизнь, заставив меня взять в рот какие-то растолченные листья. Они были очень горькими, но я постепенно привыкла их жевать, и от них мне становилось лучше. Это было какое-то волшебство: стоило положить их в рот и начать жевать, как за несколько минут боль отступала. Постепенно с помощью этих трав я снова почувствовала себя живой и начала есть. Теперь я была обязана жизнью этим людям, которых Педро описывал как диких и жестоких.