Как бы доформулируя мысль известного философа, С.С. Хоружий пишет:

«...личность считают для человека некоей желанной ценностью, объектом стремления, а вовсе не простым достоянием каждого»[68]. «...Личность есть онтологическое призвание здешнего бытия — но не наличный образ его <...> Индивидуальность и личность разделены онтологическим отстоянием, и притом личность выступает как задание, как искомое для индивидуальности»[69].

Разумеется, было бы слишком наивно полагать, что проявления человеческой сущности так же различимы и столь же дистанцированы друг от друга в портретном образе. Личность может реализовать себя лишь через индивидуальность, которая находит телесное воплощение. Другое дело, что индивидуальность обретает свое место на разных ступенях восхождения к личности и степень индивидуализации не находится в прямой зависимости от расстояния. Принцип такого несовпадения тем более оправдан в применении к портретному образу, где тело и душа слиты и духовное может проявить себя лишь в телесной оболочке. С другой стороны, степень одухотворенности и индивидуализации портретного персонажа не может быть прямо сопоставлена с обретением этим персонажем личностного начала. Ибо одухотворенность, а тем более индивидуализация — в крайних ее проявлениях — способны подчас и уводить от прямых путей к личности.

Понимание личности, коренящееся в традициях восточно-христианского миросозерцания, должно было стать важной компонентой портретного идеала, который, как часто бывает, не мог реализоваться сполна, но корректировал пути движения портретного искусства. Этот идеал несовместим с принципом внешней идеализации, с навязанной репрезентирующей конструкцией или некоей априорной формулой душевного движения (какую мы нередко встречаем, например, в портретной живописи немецкого романтизма). В нем заключена возможность приобщения земного человека, сохраняющего неповторимость индивидуального облика, к высшим ступеням бытия. Идеал может быть обрисован лишь в самой общей форме, в достаточно абстрактных категориях и получает воплощение в разнообразных конкретных проявлениях, как правило, не достигая целостного и всеобщего выражения.

Безусловно, все те качества личности, которые мы формулируем, исходя из традиционных представлений о человеке, не выступают как некая творческая проблема, заданная художнику. Механизм взаимодействия искусства и национального менталитета одновременно и проще и сложнее. Проще в данном случае потому, что перед глазами живописца является сам носитель традиции — герой портрета, чаще всего репрезентирующий не только свое обличье, но и лицо общества и к тому же сам устремленный к идеалу. Сложнее — потому что художник, тоже будучи представителем нации и общества, почти интуитивно воплощает национальный менталитет, как бы осуществляя своим творчеством единство объекта и субъекта и разворачивая диалог между личностью и индивидуальностью внутри собственного Я.

Этот диалог обнаруживает себя уже в русской портретной живописи XVIII века. Портрет с самого начала провозглашает высокое представление о человеке, сохраняет его и проносит вплоть до XX столетия, оставаясь едва ли не важнейшим жанром в изобразительном искусстве. Русская живопись портретоцентрична. Не только потому, что портрет долго главенствует среди жанров, но и потому, что портретная задача сопутствует и другим видам живописи — особенно в тех случаях, когда жанры имеют своим предметом изображение человека. Конечно, только диалогом личности и индивидуальности такое главенство не объяснишь. В известной мере здесь дает себя знать другая, косвенная традиция. Икона была порождена идеей Богочеловечества. Как уже говорилось, она не могла служить вместилищем для образа земного бытия. Но лик, превращаясь в лицо, хранил память о личности как божественной ипостаси — той личности, какую земной индивидуальности предстояло почитать за образец. Можно полагать, что это обстоятельство — а не только новое понимание человека, его роли и места в жизни — стимулировало развитие портрета и гарантировало долгую жизнь портретному образу. Именно память о личности обеспечивает успех портрета на первых стадиях его развития, когда индивидуальность еще с трудом завоевывает свое место. Она ищет поддержки в парадной форме, во внешней представительности, а если и выступает «в чистом виде», то за счет выявления отдельных черт характера, их заострения и обнажения. Правда, это касается скорее среднетипических явлений и не затрагивает портретов И. Никитина или А. Матвеева, во многом предопределяющих дальнейшие пути портретного искусства. Не зря исследователи подчеркивают не только остроту, но и многогранность характеристики канцлера Головкина или углубленный биографизм «Напольного гетмана» в портретах Никитина, пробивающееся чувство личного достоинства в матвеевском автопортрете с женой. В последнем можно зафиксировать тот процесс, который применительно к русской литературе конца XVII века отметил Д.С. Лихачев:

Открытие ценности человеческой личности самой по себе касалось в литературе не только стиля изображения человека. То было и открытием ценности авторской личности[70].

Должно было пройти много времени, прежде чем зерно индивидуальной неповторимости вызрело настолько, чтобы человек — портретный персонаж — и в реальной действительности, и в портретном претворении обратил свой внутренний взор к той самой личности, которая устремлялась к высшему началу и являла собой некий одушевленный идеал. Лучшие портретисты середины XVIII века — Вишняков, Антропов и Иван Аргунов — по-разному развивали принцип индивидуальной характеристики. Антропов был наиболее решителен, постигая своим простодушно-правдивым взором самые броские черты модели, возводя их в своеобразный характеристический канон и придавая образам удивительную, как бы ненамеренную правдивость. Портретная личность отдалялась от возвышающего идеала и целиком проникалась земными побуждениями. Предшествовавший Антропову Вишняков не уступал своему ученику в простодушной наивности взгляда на модель, но этот взгляд подмечал те ее свойства, которые поднимали человека над житейским измерением и открывали путь в духовное пространство. Аргунов, утратив простодушие, сохранял качество, присущее Вишнякову.

Диалог индивидуальности и личности вступил в новую стадию во второй половине столетия. Он словно выбрал себе две вершины русского портретного искусства — Рокотова и Левицкого. Не стану утверждать, что эти художники находятся в некоем постоянном противоборстве. Иногда они сближаются, их пути пересекаются, но в наиболее ярких и типичных проявлениях — расходятся. У Левицкого модель завоевывает пространство, подчиняет себе окружение, самоопределяется в конкретном бытии. Индивидуальность закрепляется в типических проявлениях и обстоятельствах. Личное достоинство, обаяние молодости, красота зрелости, единство души и тела, эмоциональное движение и порыв мысли, возвышенная естественность бытия, мудрость и драматизм старости — все обретает характер образной закономерности. Индивидуальное бытие возводится в некое правило и не ищет неповторимого претвореия. С другой стороны, обретшая свой статус индивидуальность с этих пор уже не должна искать себе оправдания в неуместной светскому портрету иконной традиции. Путь от лика к лицу завершен[71].

Личностная программа Рокотова разворачивается на иных путях. Его герой, как правило, не озабочен устройством своего земного бытия. Он не сориентирован в том пространстве,