Прошла минута, прежде чем она немного успокоилась и опять взглянула на гостя.

– Когда вы расспрашивали меня вчера, я притворилась, что не помню, что сказал мне Шон, когда позвонил из Нью-Йорка за несколько минут до смерти.

– Почему?

– Не хотела произносить этих слов, но…

– Я вас слушаю.

– Именно это он тогда и сказал: «Наш сын жив, Пенелопа!»

– Как вы на это отреагировали?

– Обругала его и бросила трубку. Смерть ребенка – не игрушка!

– Вы не пытались узнать, что он имел в…

– Что тут узнавать? Я видела, как моему сыну наносили удары ножом. Видела, как его убивал сам дьявол во плоти, понимаете? Видела, видела, ВИДЕЛА!

Гаспар понял по ее взгляду, что она говорит правду.

Пенелопа всхлипнула, но рыдать у него на глазах не стала. Смахнув слезы, она проговорила:

– Мои отношения с Шоном были непрекращающимся кошмаром. Он не переставал винить меня в гибели Джулиана.

– Это из-за того, наверное, что вы солгали ему о том, где были в день похищения сына?

Она утвердительно кивнула.

– Если бы копы начали поиск с того сектора, то, возможно, успели бы его спасти. Шон, по крайней мере, считал именно так, и я долго жила под грузом этого обвинения. Но если рассуждать логически, то первый виновный – сам Шон.

Гаспар смекнул, что Пенелопа снова играет роль, которую в эти два года мысленно репетировала тысячи раз.

– Если бы он не подбил Муньос участвовать в грабежах, ее не охватило бы это преступное озлобление.

– Он с этим не соглашался?

– Нет! Он утверждал, что делал это РАДИ МЕНЯ. Чтобы набрать денег для перелета в Париж, ко мне. Говорю вам, этому кошмару не было конца. Он во всем винил меня.

Гаспар почувствовал странную грусть. Он встал, готовый попрощаться с Пенелопой.

– Я сразу угадала в вас честного человека, месье Кутанс.

– Каким образом?

– Вы не носите маску. – И она продолжила без видимой логики: – Люди делятся на хороших и на всех остальных. Разделительная линия хорошо видна. Вы – хороший человек. Как Шон.

Воспользовавшись тем, что она умолкла, Гаспар шарахнулся к двери. Он уже взялся за дверную ручку, но вдруг передумал и снова шагнул к Пенелопе.

– Знаю, как больно вам об этом говорить, но мне надо знать, что на самом деле произошло в день похищения Джулиана.

Она устало вздохнула.

– Об этом наперебой кричали все газеты.

– Знаю, но хотелось бы услышать об этом от вас.

3

Кабинет Дианы Рафаэль представлял собой длинную комнату, из окон которой открывались редкой красоты виды: с одной стороны базилика Святой Клотильды, с другой церковь Сен-Сюплис, купол Пантеона и Монмартрский холм.

– Здесь я как в «вороньем гнезде» на мачте пиратского судна: такой вид, что заранее замечаешь приближение бурь, ливней и атмосферных депрессий. Для психиатра это чрезвычайно практично. – Диана улыбнулась собственной шутке, как будто только сейчас ее придумала. Как раньше у Файоля, Маделин убедилась, что ошиблась в своих ожиданиях. Она представляла себе старушку в очках и с седым узлом на затылке, Диана же Рафаэль оказалась маленькой женщиной с живым взглядом и короткой стрижкой, с манерой встряхивать прядями. Судя по кожаному полупальто Perfecto, джинсам в обтяжку и изящным туфелькам Gazelle, она по-прежнему воображала себя богемной студенткой.

Около двери она оставила чемоданчик на колесиках в чехле ртутного оттенка.

– Уезжаете в отпуск? – предположила Маделин.

– В Нью-Йорк, – услышала она в ответ. – Я провожу там половину жизни.

Диана указала на увешанную фотографиями стену. Большинство были сняты с воздуха, на них красовалось здание из стекла между лесом и океаном.

– Детский центр Лоренца, клиника для детей, которую я основала благодаря Шону. Это в Ларчмонте, на севере штата Нью-Йорк, в графстве Уэстчестер.

– Лоренц напрямую финансировал клинику?

– И напрямую, и косвенно, – уточнила Диана. – Средства отчасти появились благодаря продаже двух больших полотен, которые я приобрела за бесценок в тысяча девятьсот девяносто третьем году, а потом, когда он вошел в моду, сбыла. Потом, прослышав о моем проекте, Шон отдал мне еще три картины, позволив выставить их на аукционе. Он очень гордился, что его живопись приносит осязаемую пользу: лечит детей из неимущих семей.

Психиатр уселась за свой рабочий стол, а Маделин дала себе слово не забыть то, что сейчас услышала. Диана сменила тему:

– Значит, вы нашли три последние картины Шона? Поздравляю! И благодарю за фотографии. Великолепные картины! Лоренц во всей красе! – С этими словами она усадила Маделин перед собой в кресло Wassily[45].

Кабинет был обставлен в стиле «Баухаус»[46]: стулья из гнутых железных трубок, кресло Cube, низкое сиденье у камина, обитая кушетка, хромированный столик из слоистой древесины.

– Вы знаете, что изображено на этих картинах? – спросила Маделин, опускаясь в кресло. – Живопись Шона требует особой терминологии, она не…

– Знаю, он не изображает, а предъявляет, меня уже научили этой формулировке. Какие еще особенные слова к ней применимы?

Диана услышала в этом вопросе насмешку. Сначала ей стало обидно, потом весело, и она сдалась:

– Своими картинами Шон отчитывался о своих двух случаях опыта неминуемой смерти.

– Выходит, вы были в курсе?

– Об этих картинах я не знала, но все равно не удивлена. Шон был моим пациентом на протяжении двадцати лет! Я уже говорила месье Кутансу, что в две тысячи пятнадцатом году Шон пережил с интервалом в несколько месяцев два очень серьезных инфаркта. После обоих он лежал в коме, и оба раза его возвращали к жизни. Вторая остановка сердца сопровождалась септическим шоком…

– Сепсис?

– Да, острая бактериальная инфекция, чуть не отправившая его на тот свет. Его даже признали клинически мертвым, но потом он чудесным образом ожил.

– И после этих двух случаев он стал писать то, что пережил?

– Думаю, да. Этот опыт чрезвычайно его воодушевил. Переход из темного небытия назад, в свет, оставил на нем неизгладимый отпечаток. Он интерпретировал случившееся как цикл «обморок – возрождение». Отсюда его потребность вернуть то ощущение посредством живописи.