– А как беду отводить, – Костра повернулась и поклонилась княгине, – сказала матушка, ты сама ведаешь.

Это была правда: способам отводить всевозможные беды от человека, от семьи и рода, от скотины, от селения и полей Карислава обучалась целых семь лет.

Но от чего именно оберегаться? Созвали мудрую чадь с окрестных весей. Князь жил у подножия холма, где располагался древний родовой городок. Основал его сам Хотимир, пращур всего рода; в его память сами они называли себя хотимиричами, а прозвище дреговичей, людей болотных, им дали соседи. За несколько веков потомки Хотимира расселились по округе, и близ городца оставался только род старшего сына. Как почти все славянские городцы, Хотимирль стоял на возвышенности – песчаном холме, окруженный валом и тыном. Внутри вдоль вала стояли длинные избы-обчины, где мужи Хотимировой волости собирались на совет и на пиры.

Развели огонь в обложенном камнями очаге, угостили деревянных Деда и Бабу, попросили о совете. Князь и княгиня сидели во главе стола, он – справа, она – слева. На другом конце стола устроился дед Лукома – Благожитов вуй, лесной отец. Вырастив сыновей и овдовев, он не стал брать другую жену, а лет пятнадцать назад ушел жить в лес, где зимой обучал парней-«волколаков», а летом собирал целебные травы. Благожит и Лукомир так и сидели, как Перун и Велес на верхнем и нижнем краю мира, а между ними, как род людской, расселись в два ряда главы родов.

– Велес-то наш стар, а не то выкрал бы с неба Зарю-Зареницу, – шепнул соседу Собивой из Богушиной веси и тайком кивнул на Кариславу.

Напротив седобородого, но крепкого, как дуб, старика, рядом с мужем-средовеком румяная княгиня и правда была как заря красоты и юности.

– Дочь моя, Яронега, сама вчерашним утром слезы кровавые на Перуновом камне застала, – стал рассказывать Благожит. – Да ведь молчит камень, не молвит словом человеческим, что за гроза, что за беда идет. Самим надо мыслить, отцы, что за напасть да как ее избыть.

Стали перебирать всевозможные беды: мор на людей и скотину, неурожай – то ли высушит посевы, то ли вымочит, то ли градом побьет, то ли молнией сожжет. Но приметы на урожай были неплохи, всходы дружны, и погода не обещала измениться к худшему. Смерть, война – пока все здоровы, на это верных примет не имеется. Порча, колдовство чужое? Так вроде не ссорились ни с кем. Решили, что пока явной беды никакой нет, проделать обереги на самое важное: посевы, скотину и жилье.

Начали с Перунова камня. Сам Благожит, как Перунов старший жрец-владыка, возглавил шествие через лес, а за ним шли отцы всех семей. Обнесли по кругу на железном совке горящие угли с можжевельником, дымом очищая поляну, полили камень молоком.

говорил Благожит, и сорок мужей вслед за ним отвешивали поклоны священному камню.

На другой день княгиня повела весняков ограждать поля. Возле Хотимирля издавна сеяли рожь, лен, горох, овес. Покрытые первыми всходами полосы, яровые и озимые, протянулись во всех удобных для пахоты местах, не считая тех, что в этот год отдыхали. В огромном венке из трав и ветвей, с первыми цветами, с красными лентами, надетом поверх плата и почти прикрывавшем лицо, княгиня напоминала богиню Солонь, сошедшую на землю. Вслед за своим земным солнцем обходя одно поле за другим, жены и мужи повторяли «чары» – оберегающие заклятья. Сам воздух звенел между рощами, и мерещилось, будто из священных сильных слов позади идущих волшебной силой воздвигается каменная стена до самого неба, ограждающая посевы от любого мыслимого зла.

Старики заново обошли стадо – хотя недавно, при первом выгоне, уже творили обряды, призванные защитить скотину от волков и болезней. Однако для самого главного обряда, требующего особой хитрости, призвали на помощь Невидье…

На исходе ночи, еще перед зарей, когда садилась над вершинами растущая луна, из леса выскользнула вереница белых теней. Если бы увидел кто, как они плывут по тропе через луг к Хотимирлю, белые с ног до головы, скупые и легкие в движениях, неслышные и проворные, то поседел бы разом. Непокрытые головы, распущенные волосы у всех девяти – и юных дев, и зрелых женщин, и даже у старух, – яснее слов говорили: эти жены и девы не принадлежат к людскому миру, они – посланницы Иного.

Но никто не мог их видеть: весняки спали в избах, а если кто и не спал, то не посмел бы носу высунуть за дверь.

Возле чура у крайнего двора гостий уже ждали приготовленные Кариславой вещи: соха, лопата, две стрелы и белая козочка. Без единого слова – в таком деле разговоры под запретом, – повинуясь знакам седой старухи, марушки живо принялись за дело. Три – юные девушки – впряглись в соху, три – средних лет женщины – встали позади, чтобы сохой управлять, старуха взяла за веревку козочку, отвязанную от столба-чура, другая – две стрелы. Одну стрелу Толкун-Баба вонзила в землю возле чура, а потом шествие двинулось посолонь вокруг веси, проводя борозду. Земля здесь была притоптана, сошник едва царапал ее, разбрасывая пыль.

Толкун-Баба первой выпевала строки «чар», восемь марушек подхватывали за ней. Горава с козочкой шла впереди, за ней – соха с тремя «пахарями», позади сохи – Бережана со стрелой. Замыкала шествие сама Толкун-Баба: держа между ног рукоять метлы, она будто ехала на ней, с ловкостью, удивительной для такой старухи, но выработанной многолетней привычкой.

Отголоски умело выпеваемых чар долетали и до изб, проникая через запертые двери и затворенные заволоки. Казалось, чары повторяют не девять, а девяносто раз по девять голосов, все деды и чуры Хотимирова рода, призываемые с того света на помощь живым. Но даже слыша их, никто и думать не смел выйти взглянуть на таинственный обряд: без позволения заглянувший в Навь останется в ней навсегда. Невидье служило сторожей на межах белого света и Нави: для Нави его населяли живые, для людей – мертвые. Марушки могли общаться и с этим светом, и с тем, и главной их заботой было следить, чтобы ни из яви, ни из Нави никто не пересекал границу не в срок и неположенным порядком.