– А вылазка?

– Вылазка на этой неделе. Генерал Трошю вчера разослал приказы.

– Это просто ужасно!

«Это омерзительно, – подумал Трент, выйдя на улицу и завернув за угол к рю де Сен. – Бойня, просто бойня! К счастью, меня там не будет».

Улица почти опустела. Несколько женщин в рваных военных плащах тащились по оледеневшей мостовой, а на углу бульвара над водостоком сидел кошмарно одетый беспризорник. Веревка, завязанная вокруг его талии, удерживала вместе отвратительные лохмотья, на ней болталась крыса, все еще истекающая кровью.

– Там еще одна! – прокричал он Тренту. – Я попал в нее, но она улизнула.

Трент перешел улицу и спросил:

– Сколько?

– Два франка за четвертушку вот этой жирной – по ценам на рынке Сен-Жермен. – Он зашелся в ужасающем кашле, вытер лицо ладонью и лукаво взглянул на Трента. – На прошлой неделе можно было купить крысу за шесть. – Мальчишка грязно выругался. – Но твари исчезли с рю де Сен, и теперь за ними охотятся у новой больницы. Я продам вам ее за семь франков, а мог бы выручить десять на острове Святого Луи.

– Ты лжешь, – сказал Трент. – И позволь заметить, если ты попытаешься надуть кого-нибудь в этом квартале, люди быстро разберутся с тобой и твоими крысами.

Он помедлил, глядя на мальчишку, приготовившегося ныть и, смеясь, бросил ему франк. Поймав монетку, беспризорник сунул ее в рот и отвернулся. На миг он припал к земле и застыл без движения, вглядываясь в прутья решетки, а затем, внезапно подавшись вперед, бросил камень в канаву. А Трент пошел дальше, оставив мальчишку добивать большую серую крысу, с писком корчившуюся в зеве водостока.

«Подумать только, что Брэйт может до такого дойти, – подумал он. – Бедный мальчик!»

В спешке он свернул в грязный переулок Beaux Arts и вошел в третий дом слева.

– Месье дома, – дрожащим голосом вывел старик-консьерж.

Дома? На чердаке совсем не осталось мебели – лишь остов кровати, железный таз и кувшин на полу.

Уэст появился в дверях и, загадочно подмигивая, поманил за собой Трента. Брэйт, чтобы не мерзнуть, рисовавший прямо в постели, взглянул на него, рассмеялся и потер руки:

– Что нового?

Привычный ответ на небрежный вопрос:

– Только обстрелы.

Трент присел на кровать.

– Где, скажи на милость, ты это достал? – спросил он, указывая на половинку цыпленка в тазике для умывания.

Уэст ухмыльнулся:

– Вы, двое, стали миллионерами? Выкладывайте.

Немного смущенный Брэйт начал:

– О, это один из подвигов Уэста…

Но тот быстро прервал его, заявив, что расскажет сам.

– Видишь ли, еще до осады у меня было рекомендательное письмо к одному «типу», банкиру-толстосуму германско-американской породы. Думаю, тебе такие встречались. Конечно, о письме я тогда забыл, но этим утром, решив, что стоит воспользоваться возможностью, заглянул к нему.

Негодяй красиво живет – камин, мальчик мой, камин топится в вестибюле. Лакей наконец снизошел до меня и отнес письмо и мою визитную карточку наверх – оставил ожидать в зале, который мне совсем не понравился. Я прошел в следующую комнату и едва не упал в обморок при виде сервированного там пира. Вскоре спустился лакей. Он держался вызывающе. Нет, его господина нет дома, и, честно говоря, он слишком занят, чтобы принимать рекомендательные письма – осада, деловые трудности…

Я врезал лакею, схватил со стола цыпленка, швырнул визитку на пустую тарелку и, назвав негодяя прусской свиньей, ушел с трофеем.

Трент покачал головой.

– Забыл сказать, Хартман часто обедает там, из этого я делаю соответственные выводы, – продолжал Уэст. – Но вернемся к цыпленку: половина – мне и Брэйту, половина – Колетт. Ты поможешь с моей частью – я не хочу есть.

– Я тоже, – сказал Брэйт, но Трент, с улыбкой глядя на их изможденные лица, покачал головой:

– Ерунда! Вы же знаете, я не голодаю!

Уэст застыл на миг и, покраснев, нарезал порцию Брэйта, но сам есть не стал. Простившись, он поспешил к дому 470 по рю Серпент, где жила прелестная девушка Колетт, оставшаяся сиротой после битвы при Седане. Только небу известно, как ей удалось сохранить румянец, ведь осада измучила бедняков.

– Цыпленок, конечно, порадует ее, но, думаю, она влюблена в Уэста, – сказал Трент и подошел к кровати. – Послушай, старина, не отпирайся, скажи, сколько у тебя осталось?

Брэйт смутился, его щеки вспыхнули.

– Выкладывай, старина, – настаивал Трент.

Брэйт вытащил кошелек из прорези в матрасе и с трогательной простотой протянул его другу.

– Семь су, – посчитал тот. – Ты меня утомляешь! Почему, во имя всего святого, ты не пришел ко мне? Это невыносимо, Брэйт! Сколько можно тебе объяснять: у меня есть деньги, мой долг – разделить их с моим народом, а долг каждого американца, и твой в том числе, их принять. У тебя ни гроша, город в осаде, американский посланник якшается с германскими подонками. Почему бы не проявить благоразумие?

– Я… я бы хотел, Трент, но этот долг, боюсь, мне не вернуть, я беден и…

– Конечно, ты вернешь его! Будь я ростовщиком, нажился бы на твоем таланте. Когда станешь богатым и знаменитым…

– Не надо, Трент…

– Хорошо, только теперь без фокусов.

Джек высыпал в кошелек дюжину золотых монет и, вновь засунув его под матрас, улыбнулся Брэйту.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Шестнадцать.

Трент положил ладонь на плечо друга:

– Мне двадцать два, я тебе в дедушки гожусь. До совершеннолетия будешь делать, что скажу.

– Надеюсь, осада к тому времени закончится, – сказал Брэйт, пытаясь рассмеяться, но на мольбу их сердец: «Доколе, Боже, доколе?» – ответил визг снаряда, летящего в рваных облаках декабрьской ночи.

II

Стоя на пороге дома на рю Серпент, Уэст едва не кричал от гнева. Говорил, что ему плевать, нравится это Хартману или нет, что он не намерен с ним спорить.

– Ты называешь себя американцем! – насмешничал он. – В Берлине и в аду куча таких американцев. Ты увиваешься за Колетт с карманами, полными белого хлеба и ветчины, с бутылкой вина за тридцать франков и не отыщешь доллара на нужды Американского госпиталя или программу Государственной помощи, а Брэйт находит, хотя и умирает с голоду!

Хартман отступил к бордюру, но Уэст, с черным как туча лицом, нагнал его.

– Не смей называть себя моим соотечественником! – рычал он. – И художником тоже!

– Художники не пытаются втереться в доверие к Службе общественной обороны, где им нечего делать, и не едят чужой хлеб как крысы! И вот что я скажу, – продолжил он, понижая голос, ибо Хартман дернулся, словно от укуса. – Лучше держись подальше от «Эльзасской пивоварни» и самодовольных воров, которые там