При полном безмолвии чехов Бузгалин покинул пивную — в момент, когда, по его расчетам, самолет с Кустовым пересек госграницу на пути к Москве. Но едва прошел несколько метров, как некий прохожий остановил его, вежливо приподняв шляпу и не менее вежливо предложив: не соблаговолит ли гражданин последовать за ним в участок на предмет составления протокола о поведении гражданина… Прохожий был в восторге от собственной ладной фигуры, от своего немецкого языка, от шляпы, которой он пытался разогнать алкогольные миазмы, коими был пропитан остановленный им подозрительный субъект. Еще большее удовлетворение испытывал полицейский в штатском от английского языка, к которому вынужден был прибегнуть после того, как в участке Бузгалин воспрепятствовал попыткам обыскать себя, ссылаясь на то, что позволить эту процедуру он может только с письменного согласия и в присутствии адвоката. Отнюдь не потеряв любезности, образованный полицейский предложил Бузгалину ответить на несколько чисто протокольных вопросов: имя, местожительство, гражданство, вероисповедание.

— Мартин, — назвал себя Бузгалин. — Странствующий монах ордена францисканцев. Аббатство Ретурель.

Чрезвычайно обрадованный красавчик предложил стул.

— Приятно слышать… С консулом не желаете поговорить?.. Кстати, весной этого года в нашем университете стажировался некто Мартин, профессор из Дартмутского колледжа. Его очень интересовали адамиты… Вы, кажется, распространялись о них не так давно.

— Да?.. Не помню, — опроверг очевидный факт Бузгалин. — Не понимаю, о чем вы говорите, — удивился он, когда его спросили, в каком загранучреждении получил он визу и когда. — Я не настолько обмирщился, чтобы знать ваши порядки… Пересекаю границы по повелению Его Святейшества.

Полицейский с пронзительным вниманием полистал какую-то книгу: видимо, в графе «Должностные лица» искался Папа Римский. Так и не найдя его, он встал и по кругу обошел Бузгалина, чтобы резко и сильно ударить того железным кулачком в бок и осторожненько, без размаха садануть туда же тупым ботинком. Позвал веселых ребят, которые поставили Бузгалина на ноги, вежливо осведомились о здоровье и сочли его достаточным для камеры. По расчетам Бузгалина, произошло это в миг, когда в Москве к переднему трапу лайнера подкатила «Волга», принявшая в себя еще ничего не понявшего Кустова.

Он не спал до утра, радуясь тому, что ночь провел в участке, что еще жив, потому что судьба могла распорядиться иначе: с человеком, державшим в уме всю разведсеть Южной и Северной Америки и брошенным в джунгли далекого от Москвы города, все могло случиться; такой человек, нагруженный свинцовыми адресами, камнем идет ко дну, как только обрезается над ним поплавок, случайность смерти становится такой же очевидностью, как луна, звезды, и полиция отвратила его от неминуемого. Он благодарно пожал руку подленькому ладному молодчику, теплым взглядом простился со стенами и полом, вскользь поинтересовавшись, составлен ли протокол и есть ли вообще какие-либо следы пребывания брата Мартина в узилище этом…

В отеле с недоумением воззрились на него; кто-то еще вчера вечером — от его и его друга имени — отправил вещи в аэропорт. «Да, да, расплатились…» Бузгалин сел в парикмахерское кресло; почти спеленутый в белую простыню, он не мог заголить кисть и глянуть на часы, глазами искал настенные, они оказались отраженными зеркалом, и, мысленно перекрутив стрелки, он наконец определил точное время — как раз тот момент, когда в комнате, которую условно можно назвать приемной, два сержанта плоскими кончиками пальцев ощупывали снятое с уже голого Кустова белье… Еще десять, пятнадцать минут — и провернется одинаковый для всех камер универсальный ключ, майор Кустов окажется заточенным в следственную тюрьму КГБ…

И в тюрьме той, отвечая на вопросы дознавателя, вышагивая длинными ногами короткие километры камеры, собственноручно исписывая листы отчета о командировке, питаясь баландой, знакомой ему по столовкам рабочего поселка на Урале, он продолжал, в озарении снов, вразумлять народы Европы, которая никак не могла, взбаламученная, утрястись, потому что раздиралась гордынями отцов мира и церкви. Континент, что ни говори, был все-таки переполнен страждущими и алчущими людьми, которые тайно вожделели бедствий на свои головы и с показным смирением встречали повальные болезни.

Зима настала для Ивана Дмитриевича Кустова, теплокровные животные попрятались в норах, кое-кто пребывал в спячке, журавли улетели в теплые края, синичек не видать, а утки пронеслись с шумом и скрылись; рептилии свились в застывший комок, лишь покрытые густой шерстью клыкастые звери защищали свое право на жизнь да неизвестно где и кем пригретая африканская кобра, водящаяся в окрестностях Кейптауна и от всех подобных ей кобр отличавшаяся тем, что не вонзала зубки в мясную мякоть врага, а оплескивала его ядовитой слюной, — эта змеюка вымазывала десятки листов отчета, уничтожая полковника Бузгалина, то есть не его самого, а дядюшку Жозефины, который, племянницей привлеченный к работе во благо СССР, на деле является пособником американского империализма, руководящую и направляющую роль партии отрицает, издевательски относится к народным массам, не признавая за ними разумного и созидательного начала. Люди, то есть народы, должны обманываться, они не достойны вдохновляющих примеров служения, поскольку все погрязли в мелочной суете, — так проповедовал этот дядюшка, по недоразумению оказавшийся в одном стане с истинными борцами за мир во всем мире…

Когда Бузгалину показали эти строчки, наполненные ненавистью к нему, он пожал плечами; гадал, вспоминал, сопоставлял приводимые Кустовым фразы с теми беседами, что вели они в Лиме и Мельбурне, Джакарте и Праге, — и приходил к изнуряющей мысли: это же накануне Страшного суда винится брат Родольфо! На него разрешили глянуть — через глазок тюремной камеры. Кустов сильно исхудал, но не казался подавленным; майор читал газету очень заинтересованно, его вроде бы не страшило наказание, а оно близилось: на одну чашу весов положили старые заслуги нелегала, на другую взгромоздили провалы агентуры, причем каким-то непостижимым образом, — Бузгалин только сокрушенно покачал головой, — катастрофа в Австралии, вызванная изменой посольского работника, теперь объяснялась забросом туда Кустова. Что перетянет — было ясно, уже и подсказано было: двадцать пять лет, а может — и высшая мера. И скорее всего — да, высшая мера, потому что не о майоре Кустове пеклось начальство, а о том, как обезвредить предателя в руководстве разведкой, как обмануть его, — вот и решили изобличать Кустова до конца, сделать его виновником не только высылки двух дипломатов, но и тех арестов, о которых шла речь на подмосковной даче под квас, водочку, балычок и грибочки. Как все-таки допытался Бузгалин, молодой и неопытный офицер, вслед за ним выстреленный на Запад, по его намеченному маршруту через резидентуры и явки добравшийся до Штатов, еще на полпути обнаружил слежку, загодя организованную, и чтоб уж наверняка удостовериться, за кем это нога в ногу следуют штатники, бросил ложную приманку и едва не проглотил ее сам в Лиме, откуда еле унес ноги. Выходило, что московский предатель о разработанном маршруте Бузгалина — знал, а о Кустове — нет, и затеялась никому не понятная игра, майору Кустову И. Д. было предъявлено обвинение в измене Родине (статья 64 УК РСФСР, пункт "а"). Вину свою майор полностью признал и единственным смягчающим обстоятельством посчитал усталость от многолетней службы и неконтролируемое им поведение, что и стало причиной ущерба, нанесенного им обороноспособности Родины; майор полагал к тому же, что длительный разрыв с родной страной отрицательно повлиял на его образ мыслей, отчего и капитулировал он перед агрессивным идеологическим напором чуждой ему среды.