Убрав руку, я поцеловала папу в щеку и вышла наружу, в теплый дождь. Взяла из сарая лопату. Капли стекали по шее, впитывались в платье, пока я копала глубокую-глубокую яму. Может быть, если закопать девочку достаточно глубоко, она не станет нас мучить, как остальные.

Когда лопата перестала доставать до дна, я кинула ее на землю и вернулась в дом. Папа на коленях молился у колыбели. Я не представляла, сколько сейчас времени, потому что чертовы часы стояли, но, судя по всему, было около четырех. Положив остаток лепешки в духовку, я чиркнула спичкой и подожгла бумагу в топке. Хорошо, что папа приготовил все еще утром, потому что я не умела правильно растапливать печку. Когда огонь как следует разгорелся, я закрыла заслонку и сжала губы, хотя на самом деле мне хотелось снова залезать к себе наверх и закрыть голову подушкой.

Я подошла к колыбели и взяла тельце. Папа не шевельнулся. Бедное создание было легким, как перышко, и я не удержалась — заглянула в личико, пока шла к двери. Кожа у девочки была жемчужная, прозрачная, закрытые веки походили на капли мутной воды. Кажется, она уже стала призраком.

На краю ямы я встала на колени и подняла девочку к Небесам, прямо под дождем. Пусть Господь очистит ее от этого мира. Опустив ее, я почувствовала тяжелую папину руку на своем плече. Я не слышала, как он подошел, но знала, что он придет. Он никогда не позволял мне их закапывать. Встав на колени, он взял у меня девочку, покачал в ладонях. Она была такая маленькая, что поместилась бы в его перчатку.

Очень медленно, шепча слова молитвы, папа наклонился и положил девочку в землю. Дождь уже превратил могилу в грязную лужу. Это всегда было тяжелее всего — оставить крошечное создание в земле, совсем одно. Да, другого выхода не было, но все-таки это казалось жестоким. Закрыв глаза, я подняла к небу лицо, как раньше поднимала ребенка. Под дождем можно было плакать, не тревожа папу. Я стояла так, прислушиваясь к ветру в деревьях, к мягким шлепкам грязи — папа заваливал яму — и вдыхала запах сырой земли.

Меня напугал крик. Я вздрогнула и увидела, как из дома выбегает мама. Ее белая ночная рубашка развевалась облаком, голые ноги скользили по грязи и утопали в земле. Папа даже не повернулся. Он осторожно пригладил холмик лопатой и отошел с маминого пути. Она рухнула у могилки на колени, плача и ругаясь. Мое платье промокло насквозь, и я замерзла, хотя было тепло. Я хотела вернуться в дом, но не могла оставить родителей одних. Мама плакала, а папа стоял рядом и гладил ее по спине. Когда они закончили рыдать и молиться, папа поднял маму и отнес обратно в дом. В огромных папиных руках она сама казалась ребенком.

Внутри мама встряхнулась и вскочила на ноги. Ночная рубашка была перепачкана грязью. Казалось, что ее набухшие груди и распухший живот покрылись черной коркой. Мама была маленькая и горячая, черные глаза всегда горели, а перекричать она могла кого угодно.

— Никогда больше! — вопила она, потрясая стиснутым кулаком. — Больше ни одного!

Она пнула колыбельку так, что та заскользила по полу и ударилась об очаг, мягко, как кусок масла, развалившись на две части. Кажется, она и без того доживала последние дни.

Я смотрела на обломки колыбели, ошеломленная и почему-то успокоенная. Вода капала с платья и собиралась лужицей под ногами. Я — единственный выживший ребенок, который спал в этой кроватке. Она приехала вместе с моей прабабкой с Сицилии и служила постелью всем тринадцати ее детям. Мама даже не посмотрела на нее, вернулась в спальню, захлопнула дверь и задвинула щеколду.

Это был конец. Щелчок этот оставался со мной, пока я заводила часы и шла в кухню, посмотреть, согрелась ли лепешка. Папа поднял обломок колыбельки и стал гладить его. Она принадлежала не его бабушке, но все же я поняла, что его сердце тоже разбилось надвое.

Какая разница, насколько глубокой вышла могила, — тонкое, словно бумажное, личико мертвой девочки навсегда останется с нами.

Если мои родители и успели дать ей имя, мне они этого не сказали.

Меня разбудил гулкий звон колокола. Было еще темно, и по-прежнему шел дождь. Девушки со стонами начали выбираться из постелей. Только поднявшись, я вспомнила, что меня обстригли, — голова казалась удивительно легкой.

Мэйбл встала в кровати на колени, лизнула ладонь, пригладила волосы и стянула их в узел. Ни она, ни Эдна на меня не смотрели. Мы потащились в часовню на утреннюю молитву, а потом в столовую есть кашу. Я быстро поняла, что разнообразия ожидать не следует: комковатая овсянка — на завтрак, жидкая похлебка — на обед, пересушенное мясо и картошка — на ужин. Масло здесь было редкостью, и еще реже на столах оказывалась соль.

После завтрака мы отправились в прачечную, где утюги выстроились на черных печах, как солдаты на плацу. Меня отправили к стиральной доске и выдали груду рубашек. Через час пальцы сморщились и покраснели от горячей воды, закатанные рукава и фартук промокли.

От усталости мне стало нехорошо, я подняла голову и увидела Сьюзи Трейнер, которая на пару с другой девушкой проворно складывала простыню. Я совсем забыла про Сьюзи. В школе мы почти не были знакомы, но все же при виде ее грубого лица и темных кудряшек у меня трепыхнулось сердце. Поймав ее взгляд, я помахала ей, но она не ответила.

Девушка, стоявшая рядом, ущипнула меня за руку и прошептала:

— На тебя Мэйбл смотрит, работай давай.

Мэйбл действительно не сводила с меня холодного пристального взгляда, ритмично передвигая утюг одной рукой. Я согнулась над корытом и принялась тереть ткань. От пара мои обстриженные волосы начали завиваться вокруг лица. В руках у меня оказалась блузка из тонкого шелка, которая в горячей воде сжалась в крошечный комочек. Чья она? Одной из учениц мисс Чапин? Соседки? Моей матери? Наверное, она сходит с ума от страха. Я выжала блузку, скрутив ее в тонкую веревочку.

При свете дня я чувствовала себя спокойнее, чем ночью. Долго я здесь не задержусь: папа меня никогда не бросит. Он не запирал здесь Луэллу. Самое ужасное, что он сделал, — угрожал отправить ее в Париж, да и то она отказалась.

Я вспомнила последний день, который провела с сестрой, ее унижение на сцене, бунт против мамы, выброшенные на мостовую туфельки, мою косу среди ночи. Наши родители не вели себя так дико и глупо, как Луэлла. Папа пришел ко мне в комнату и обещал, что она вернется. Он был грустный, а вовсе не злой. Он не собирался от нее избавляться, он так же скучал по ней, как и я. Почему я тогда этого не поняла?

Бросив блузку в груду чистого белья, ждущего катка, я взяла грязную рубашку и опустила в горячую воду. Стук и шипение утюгов, скрип катка, плеск воды сплетались в монотонную мелодию работы. Она показалась мне почти успокаивающей, хотя я очень уставала. Мне нравилось, что никто не разговаривает и не ждет этого от меня. Это давало возможность подумать.

Я не знала, где Луэлла, а мама с папой знали и могли пережить ее отсутствие. А вот я просто исчезла. Они этого не вынесут: обратятся в полицию, они наймут детектива. Может быть, мой портрет напечатают в газете и сестру Гертруду публично унизят за ошибку. Я читала в «Таймс» о богатой наследнице, которая исчезла с Пятой авеню. Эта история сгодилась бы даже для книги. Она записала полфунта шоколада на свой счет в «Парк и Тилфорд», купила сборник эссе у Брентано и собиралась пообедать с матерью в «Уолдорф-Астория», но исчезла. Полиция искала ее несколько недель, привлекли даже детективов из агентства Пинкертона, но так и не нашли.