Я продолжал притворяться дальним родственником Сенейры, и по вопросам, которые мне о ней задавали, пытался больше узнать о ней самой и о ее семье. В целом студенты вроде хорошо к ней относились, разве что один и тот же разговор шел по несколько раз — как припев, в котором почти не было разнообразия.

— Не могу дождаться, когда она вернется, — сказала одна из девушек. — Конечно, она пропустит много занятий, но к концу семестра все равно будет первой по всем предметам.

Раздалась пара смешков, напоминавших ударные в нашей музыке.

Еще один студент вступил в разговор, не теряя ритма.

— Сенни удивительно талантливая. Она отлично успевает по всем предметам. Ей, кажется, даже заниматься не надо.

Крессия, которая нравилась мне все больше, стала контрапунктом к этой мелодии.

— Вас, ребята, насквозь видно! Келлен, — она указала на меня, — просто вежливо не подает виду. Вы всерьез думаете, он не понимает, что вы тут издеваетесь над его… кто она тебе?

— Четвероюродная сестра, — сказал я. Крессия явно мне не поверила. Еще одна причина ею восхищаться.

Толлер, который, видимо, прирос к подоконнику, сказал:

— Ладно, Кресс, все знают, что Сенейра гений, но у нее есть некоторые преимущества.

Остальные смотрели на меня, ожидая моей реакции. Инстинкт подсказывал мне согласиться и надеяться, что так я им больше понравлюсь. Инстинкты мне обычно врут.

— Преимущества? — переспросил я, а потом расхохотался, будто в жизни ничего смешнее не слышал.

— Что? Что я такого сказал? — смутился Толлер.

Я не ответил и просто улыбнулся.

— А… понял, — он показал на себя и других. — Ты имеешь в виду, раз мы все…

Я кивнул.

— Ладно, это справедливо.

— А ты? — спросила Линди, малявка в очках. — Ты собираешься поступать в Академию?

Я не знал, как лучше ответить. Я думал, что неплохо умею выкручиваться, но почему-то мне было неловко врать им больше, чем нужно. Вспомнив, что Фериус сказала мастеру Вестриену, я ответил совершенно искренне:

— Это была бы честь для меня.

Крессия с громким хлопком положила книгу на один из столиков и, подойдя ко мне, обошла кругом, словно я был скульптурой, которую она оценивала.

— Интересно, какой же предмет должен изучать наш Келлен?

— Конструирование, — предложил Толлер. — У него такой вид, как будто он всегда пытается понять устройство вещей.

— Может быть, — сказала Крессия, сделав еще один круг, — но он романтик — мы уже это выяснили.

— Поэтику, — заявила Линди. — Ему нравится умничать.

— Возможно, возможно, но вид у него слегка потрепанный для оратора, — возразила Крессия.

Они перечисляли разные предметы и причины, доказывающие, подходят они мне или нет. Я терпеливо ждал, когда они угомонятся, не давая им догадаться, что каждая возможность притягивала меня, каждая их идея была шансом найти что-то в жизни, стать кем-то.

Наконец, Крессия остановилась передо мной.

— Ну что, Келлен, не томи. Кто прав? Какой предмет ты стал бы изучать, если бы тебя приняли в Академию?

Все конкретные ответы представлялись мне бесполезными, и поэтому я дал единственно возможный.

— Тот, о котором ты думаешь, — сказал я. — И который еще никто не назвал.

В комнате воцарилась тишина, все ждали, затаив дыхание.

Проклятие, иногда в мою голову приходят гениальные идеи.

Улыбка Крессии озарила комнату.

— Я так и знала, — она ткнула меня в грудь. — Дамы и господа, у нас завелся настоящий живой философ!

Толлер простонал:

— О Марсий, бог войны, сделай так, чтобы мне не пришлось дружить с будущим философом.

Линди подозрительно всмотрелась в меня.

— Философ сидит у себя в кабинете, а у него загар путешественника.

— Я, наверное, ближе к натурфилософии, — сказал я.

Она перевела взгляд на мою челюсть.

— И у него синяк. Даже несколько.

Я не знал, как это объяснить, и не стал даже пытаться.

— Иногда людям нравится меня бить.

Толлер фыркнул.

— Ха! Ладно, вот теперь я верю, что он действительно будущий философ.

Я засмеялся вместе со всеми, и следующие два часа я слушал, рассказывал истории, шутил, снова слушал и даже размышлял о будущем с людьми, которых видел первый раз в жизни — с ребятами, которые жили, учились и которые пойдут по жизни самыми разными путями. Я почти забыл, зачем я туда вообще пришел, но в конце концов я понял, что уже разузнал все, что мог. А еще я заметил за дверью Берена Трайна, который всячески старался оставаться незамеченным. Получалось у него не очень.

— Мне пора идти, — сказал я.

Кто-то скорчил рожу, а Линди сказала:

— Бу!

— Но ты же хочешь поступать в Академию, да? — спросила Крессия. Она снова ткнула меня пальцем в грудь. — Мы с коллегами решили, что ты достоин присоединиться к нашему блестящему обществу, философ Келлен. Конечно, тебе придется пообещать соблюдать одно правило.

— Какое же?

Она наклонилась и шепнула мне на ухо:

— Никогда больше не делай меня марионеткой в твоем кукольном спектакле.

— А вы, кажется, завели себе друзей, — сказал Берен, когда мы шли по коридору к центральной лестнице. Он так и не сказал, зачем пришел и куда мы направляемся. — Что вы думаете о наших студентах?

Вопрос был вполне невинный, но по прищуренным глазам и напряженному взгляду Берена я понял, что это не праздное любопытство. Может, он хотел разведать, что я узнал об их отношении к Сенейре? Или о том, что они говорят об Академии? Я решил изображать дурака — это я умел и без штучек Фериус.

— Они вроде ничего, — сказал я.

Мне показалось, что вид у него слегка разочарованный, и вдруг поймал себя на мысли: пусть Берен думает, что я просто скрытничаю. Не хочу, чтобы он считал меня идиотом. Он остановился у подножия лестницы и оглядел толпы студентов в просторном внутреннем дворе первого этажа.

— Эти молодые люди — будущее, Келлен.

— Чье будущее? — спросил я.

Он указал на мозаику на высоком сводчатом потолке над центральным входом, где из тысяч крошечных изразцов была выложена цветная карта континента.

— Скажите мне, что вы видите и чего не видите.