– И очень прекрасно, что все это будет на ихнем участке, – бормотали нарядно одетые дырявинцы, приближаясь к церкви. – Вот так им и надо. Ведь ишь возомнили! Ни кожи ни рожи!

В церкви было жарко и, как показалось Ивану Ипполитовичу, сильно пахло сухими цветами. Гроб с почившей Валерией Петровной стоял на небольшом возвышении. Взяв себя в руки, Иван Ипполитович подошел попрощаться. Ничего коварного, хитрого или злобного не было на этом маленьком заострившемся и словно бы даже хорошеньком личике. Скорбно поджатые бесцветные губки Валерии Петровны, ее неплотно прикрытые, редкие, рыжеватые реснички, лисий носик и особенно прозрачные ее, маленькие, с черными венами, застывшие ручки выразительно говорили о том, что наш этот мир – с болотами и небоскребами, громкий, где вечно поют, и кричат, и ругаются, пекут пироги, обсуждают политику, воруют детей и рожают детей, – торжественный мир наш, хоть и суетливый, не имеет ничего общего с тем миром, а может быть, вовсе не миром, но тем, куда уплывала она в этом гробике, куда она вся устремилась сейчас, боясь, чтоб ее не вернули обратно, поскольку недавно умершим так страшно вернуться обратно и снова зажить своей надоевшей и прожитой жизнью.

Легкое смущение, как заметили собравшиеся, появилось на лице Валерии Петровны только к самому концу службы: она словно вдруг утомилась от этих ей, ведьме, не свойственных звуков молитвы. Однако терпела, мешать – не мешала.

«Ну, раз вам приятно, так что ж с вами делать?» – Читалось на этом хорошеньком личике.

Неожиданным образом, однако, повела себя не покойница, от которой можно было ждать чего угодно, а сам пьющий батюшка, недавно ругающий необразованность. Закончив служить, он вдруг беспомощно начал озираться по сторонам, потом принялся прямо в церкви снимать с себя рясу и крест православный, рубашку свою расстегнул и вдруг громко велел принести себе водки с капустой. Испугались и дырявинцы, и урожайновцы: даже для пьющего человека поведение отца Никодима не лезло ни в какие ворота. Слезы покатились по суровому, искривившемуся лицу батюшки, руки его задрожали еще больше, и он визгливо закричал, чтобы скорее закрывали гроб, а его везли домой, поскольку он все отработал и нынче ему много дел дома и по хозяйству.

«Ведь это же паника! – сразу подумал профессор Аксаков. – Ведь это же приступ! И, кажется, острый!»

Он быстро пробился сквозь столпившихся поселян и крепко взял под руку батюшку.

«Мне водочки… лучше… с капустой, приятель…» – судорожно забормотал отец Никодим, повисая своим крепким широкоплечим телом на руке Ивана Ипполитовича.

Иван Ипполитович оглянулся, и взгляд его упал на лицо Валерии Петровны, которую как раз собирались закрыть крышкой гроба.

«Ну что, милый Ваня? А я напоследок. Тебя посмешить, драгоценный ты мой!» – сказало ему это кроткое личико.

Война, которую начали азиатские народы против народов Римской империи, застала их на побережье. Война началась поздней ночью, когда они вышли к морю и он любовался, как ставшая тоньше и словно прозрачнее от этой любви, не дававшей им отдыха, она осторожно и тихо входила в искристую воду. Она окунулась, и в свете луны сверкнуло ее странно-тонкое тело с высокой и мощно развившейся грудью…»

Бородин заканчивал роман. Напряжение, переполнявшее его, было настолько сильным, что он начал бояться метро, где ему однажды вдруг захотелось броситься под колеса мчащегося поезда, лишь бы освободиться от этого напряжения. Он давно уже перестал писать то, что называется реалистической прозой, и теперь наслаждался открывшейся перед ним свободой. Она давала ему возможности не только перемешивать отдельные судьбы с судьбами всего человечества, потому что на последней глубине это оказалось одним и тем же, не только скручивать в одну косицу времена с их однообразно-жестокими войнами и грубо-веселыми мирными днями, она позволяла спасаться от страха, который томил его прежде, пока он не сдался и не уступил балованной и бесноватой девчонке, которая просто пришла к нему в дом и сделала то, чего он так боялся.

Вчера она сказала, что хочет принять ванну, но непременно молочную, как жены патрициев, о которых у него в романе оказалась небольшая вставка. Андрей Андреич понимал, что все ее сумасшедшие идеи были то ли отголосками уже написанного им, то ли смутными предчувствиями того, что он собирался написать. Она проникала неведомым образом под тонкую кожу романа, хотя Бородин и читал ей не все, но как-то она умудрялась стать частью не только души его, тела, но даже и этого текста его, где резвилась свободно, как быстрая рыбка в реке.

– Ты хочешь потратить зарплату за месяц на эту молочную ванну? – спросил он.

– Я все забываю, что ты очень беден, – сказала она. – А что будем делать, когда я к тебе перееду сюда, родятся, наверное, дети, и как же…

– Ты видишь вот это? – И он показал на вечно открытый компьютер. – Я скоро закончу и буду богат.

– Ах, да! Я забыла, забыла! – и Вера вскочила с кровати.

В холодильнике был пакет молока. Оглядываясь на Бородина и сверкая своими ослепительными неровными зубами, она вылила его в ванну и открыла кран. Ванна быстро наполнилась мутноватой, нежно-голубой водой.

– Ну, все! Я пошла, – прошептала она и скрылась в молочной воде до подмышек.

Темнел только низ живота и соски ее этих полных и сильных грудей. Он молча стоял и смотрел. Нынче ночью, уже проводив ее, он написал, как тощая девочка входит при свете холодной луны в серебристую воду.

Им осталось продержаться еще один год. Чуть-чуть больше. Еще один год под угрозой уголовной статьи «Совращение малолетних с согласия малолетних», за которую давали срок от одного года до шести лет. Он все это знал, но следа не осталось от жгучей его, ежедневной боязни. Теперь лето было в разгаре, и вместе с цветением трав и деревьев они, срастаясь все крепче, цвели внутри лета и этой огромной цветущею пеной себя защищали, как будто стеною. Теперь он был в этом уверен. А Вера? Она то рыдала, вцепившись в него, то вдруг хохотала до колик, представив, как ловко они обманули весь свет и как никого им теперь и не нужно.

Николай Осипович Погребной жил со своей женой Евгенией Яковлевной, тоже Погребной, в квартире напротив Андрея Андреича Бородина. Неделю назад ему исполнилось восемьдесят лет, и праздник прошел очень тихо и вяло. Нельзя сказать, что полковник в отставке Николай Осипович так уж интересовался чужими делами, но этот вежливый, с выпуклыми голубыми глазами сосед раздражал его. Бывает так, что один человек вдруг начинает раздражать другого человека без видимой всякой причины. Хотя бы вот тембром охрипшего голоса. Хотя бы приставшей изюминкой к верхней, противно изогнутой, скользкой губе. Ну, кажется: что? Ел вот булку с изюмом. Под дождик попал и охрип. За что же меня ненавидеть, скажите? А вот ненавижу тебя, пропади. И дело не в булке, не в голосе хриплом, а дело в тебе и во мне. На земле двоим нам с тобой места нету. Запомни.