– Приезжай в больницу, маму снова госпитализировали.

Синий блокнот 13

Когда Ынсу ушел из жизни, я будто избавился от ноши. Во всяком случае, физически. Я связался с плохой компанией. Ну, на самом деле не такие уж они были и плохие… Как минимум они кормили меня, когда я был голоден; одевали, когда я был наг, поили вином, когда меня мучила жажда, и навещали, когда я сидел в тюрьме. Так от одной отсидки до другой я постепенно все глубже и глубже погружался во тьму. Не имея возможности закончить даже начальную школу, я набирался знаний в тюрьме. Там я осваивал криминальное мастерство, постигал науку ненависти и мести. Там тысячи наставников обучали, как напрочь избавиться от чувства вины и одновременно набраться большей наглости и подлости. Когда во время ограблений я стоял на стреме и нервы натягивались до предела, а сердце переполнял страх, я тихонько напевал гимн. И пускай в такие моменты я не чувствовал себя тем героем, про которого говорил Ынсу, однако страх отступал.

В комнате нас было только трое. Он, я и надзиратель. Жуя купленную мной пиццу, он украдкой взглянул на меня. Я все еще ничего не говорила. Упорно не могла перестать размышлять, правильно ли поступаю. Я продолжала хранить молчание, а офицер Ли уже несколько раз успел поправить очки, сдвигая их то вверх, то вниз. У меня не было с собой Библии, с которой не расставалась тетя. В сумочке болтались сигареты, помада, кошелек, пудреница и прочая ерунда. Юнсу долго на меня смотрел, давая понять, что ждет инициативы с моей стороны. И офицер Ли тоже. Однако я никак не могла заговорить. За окном царила весна, а из этой комнаты виднелась лишь серая стена бетонного забора. Когда я ехала сюда на машине, я обратила внимание на вестники тепла – нежно-зеленые почки, говорившие, что весна уже в самом разгаре; и на маленькие речушки, резво журчавшие, пенясь и бурля, из-под мостиков, словно наконец-то решили помыть голову; а еще высыпавшие то там, то здесь отдельными созвездиями крохотные цветочки на зеленых лугах, – и все это не имело совершенно никакого отношения к месту, называющемуся «следственный изолятор». Даже с приходом весны здесь нечему было пробуждаться. Оскар Уайльд сказал: «В тюремных стенах время не бежит, а лишь медленно вращается по кругу, сосредоточившись на страданиях». На каких-то двух пхенах – площади в шесть с небольшим квадратных метров – семь – восемь здоровых мужчин целый день вынуждены сидеть вплотную друг к другу. Даже если молодую любящую пару поселить хотя бы на месяц в тесную комнатку, скорее всего, их любовь вскоре сойдет на нет и сменится ненавистью. Что уж говорить о тех, кто, по словам тети, не всегда жили с добрыми намерениями. Спасибо и на том, что у них не возникает желания прикончить друг дружку после постоянного и вынужденного нахождения нос к носу.

– На улице явно потеплело. Наверно, поэтому мои обмороженные уши отогрелись и теперь ужасно чешутся…

Юнсу ничего не оставалось, кроме как заговорить первым. При этом он неуклюже поднял руки, закованные в кандалы, и дотронулся до уха. И как времена года сменяют друг друга и ветер с приходом весны прекращает свои атаки и теперь лишь нежно шевелит полы одежды, так и в словах Юнсу исчезла былая колючесть. Он после наших встреч преображался день ото дня, словно дерево ивы в весеннюю пору. И, как у годовалого младенца, перевоплощение проходило очень быстро. Уже потом я поняла, что наш внутренний ребенок растет, не подчиняясь законам времени.

– Послушайте…

Они с офицером Ли одновременно посмотрели на меня. Такое ощущение, что я стою перед своими студентами. Нет, скорее, перед духовником, ожидающим моей исповеди.

– Сегодня я пришла сюда не потому, что хотела прийти. И в предыдущие визиты бывала не по своей инициативе.

У обоих враз вытянулись лица, Юнсу помрачнел и склонил голову. Казалось, всем своим видом он хотел показать: и ты туда же – записалась в лицемеры. Если же попытаться расшифровать поточнее, то он как бы говорил: «Я предполагал, что так и выйдет, и больше не хочу страдать из-за подобных личностей…»

– Я… мне не хочется врать. Терпеть не могу обмениваться избитостями. Самое ненавистное для меня – это банальщина, – с трудом договорила я. Юнсу, так и не изменивший позу, молчал. Затем поднял голову, словно его осенило.

– Все нормально. Я ведь тоже пришел, потому что считал, что увижусь с сестрой Моникой. А раз вы сказали, что сестре пришлось поехать в больницу к больному раком и ее не будет сегодня… Видно, и там человеку недолго осталось… И поскольку вы заставили себя приехать сюда только для замены сестры Моники, хотя у вас наверняка и без этого полно дел… Давайте закончим на этом. Вы можете ехать. Я очень признателен вам… профессор! За вашу честность.

На последних словах он встал и окинул меня ледяным взглядом. И снова усмехнулся, как раньше. Он явно жалел о том, что, хоть и ненадолго, начал питать ко мне какие-то надежды. И от брошенного «профессор» я ощутила мрачную тень прошлого, когда он, скорее всего, также куролесил и хорохорился, слоняясь по подворотням глухих переулков. Однако за его словами чувствовалась горечь. Взгляд его говорил: то, что мы привыкли к предательствам, совсем не значит, что нас не ранит очередная измена, как и опыт многократных падений не уменьшит боль нынешнего. Уже позднее я узнала, что в заточении у него не было возможности увидеться с кем-либо по своему желанию, только если кто-то из посетителей сам придет навестить его. Даже в случае визита его родной матери ему разрешили бы общаться с ней всего лишь десять минут и только через акриловое заграждение с несколькими отверстиями. Поэтому неудивительно, с каким нетерпением он всю неделю ожидал наших встреч по четвергам в этой католической комнате.

– Я не говорю, что собираюсь уходить. Сегодня я приехала вместо тети, так как она пошла навестить ракового больного – он при смерти. Кстати, это моя мать, поэтому я попросила ее поехать туда и взялась подменить здесь. Вот так и получилась, что я тут, а тетя там. – Я проговорила это, глядя на него снизу вверх.

И тоже начала закипать, подумав: «Надо же, какой нервный!» Он удивленно посмотрел на меня, так же как и я на него в первую встречу. Похоже, он переживал, не зная, о чем я буду говорить дальше.

– Просто я не люблю свою мать. И сто к одному, поедь я к ней, я бы снова захотела покончить с собой. Поэтому я здесь. Не потому что ты мне так уж нравишься, а потому что пока не успел опротиветь. Мы ведь ничего не ждем и не успели сблизиться настолько, чтобы возненавидеть друг друга… А раз у нас нет неприязни… то меня это устраивает гораздо больше или, сказать точнее, мне лучше здесь, чем там. Надеюсь, недоразумений по этому поводу не возникнет. И это еще не все… – Я помолчала. Могу поспорить, он был в полнейшем замешательстве от всей этой несуразицы. И офицер Ли тоже недоумевал. – Это прозвучит странно, но, увидев тебя впервые, я подумала, как мы с тобой похожи… Если спросить почему, я не могу ответить, но первая мысль, которая приходит на ум, – это то, что ты, скорее всего, тоже ненавидел свою мать и, возможно, уже давно…

Юнсу окинул меня странным взглядом и снова присел.