На ней были серое каракулевое пальто и каракулевая шляпка в форме треуголки с большой перламутровой раковиной на полях. Полковник танковых войск, здороваясь, галантно поцеловал даме руку, чего не сделал, приветствуя Лену Брюкер и ее подругу Хельгу. После этого он принес уже выдубленные беличьи шкурки. Жена советника интендантской службы окунула руку в мех сибирской белки, в удивительно мягкий серый мех зверька с белоснежным брюшком и небольшим хвостиком с черным кончиком. Лена Брюкер, одетая в строгий синий костюм, тотчас поняла, что эта женщина ни за что не выпустит из своих рук беличьи шкурки, желание обладать ими незаметно передалось ее пальцам, ладоням и, скользнув по спине, проникло в голову. Вслед за тем ее словно налакированный алой краской рот произнес бархатным манящим голосом то, что она ощущала ладонями: «Wonderful»[15]. Лена Брюкер, естественно, не знала этого слова, тем не менее поняла его смысл, потому что оно заставило мужа этой женщины, которого она называла Котеночек, согласно кивнуть головой. Советник интендантской службы спросил через Хельгу, что Лена Брюкер хочет получить за готовое пальто из этого меха.

Она написала на листочке и протянула ему: 20 литров натурального растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 20 бутылок виски и 10 блоков сигарет.

«Ту-у-у мач», – сказал он. И Лена Брюкер, ни слова не знавшая по-английски, тотчас догадалась, благодаря этому долгому «у», что ее требования слишком высоки. Он принялся писать своим серебряным автоматическим карандашом другие цифры, которые она вновь выправила, после чего советник интендантской службы написал еще раз: 20 литров растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 10 бутылок виски, 5 блоков сигарет.

Тут Лена Брюкер не стала артачиться и уже во второй раз произнесла «о'кей».

И закружился целый хоровод обменов. Она обменяла серебряный значок конника на древесину, древесину на хлороформ, хлороформ на шкурки сибирской белки.

Теперь предстояло найти того, кто мог бы из этих шкурок сшить пальто. Моя тетя, жившая на нижнем этаже в этом же доме, порекомендовала ей моего отца, который, после того как нашел в развалинах какого-то дома швейную машинку для сшивания меха, как раз готовился стать скорняком.

Так в историю фрау Брюкер угодил мой отец; отпущенный из английского плена, он выменял на еду свои кавалерийские кожаные сапоги и, чтобы выжить, начал чинить старые меховые пальто. Но мог ли он, не сшивший за свою жизнь даже самого обыкновенного пальто, сшить его из беличьего меха?

– Да, – подтвердила она, – я боялась. Ведь в эти шкурки был вложен весь мой капитал.

Моего отца в то время тоже мучили кошмары. Его преследовал страх, страх сделать чересчур короткое, обуженное, похожее на мешок меховое пальто.

Тут наконец я прервал ее рассказ и спросил:

– Каким он был, я имею в виду, какое впечатление производил тогда мой отец?

– Ну, я бы сказала, он выглядел как человек, знавший лучшие времена. Немножко настороженным. А еще, – подумав, добавила она, – как скорняк, который сшил не одно меховое пальто.

Таким отец остался в моей детской памяти. Он сидит в зеленом солдатском пальто, в синей военной шапке и вырезает овалы из передних лапок, потом зашивает на меховом кусочке дырку, ругается, но очень тихо, сбрызгивает мездру водой, и тянет, и теребит мех, придавая ему нужную форму, прикалывает булавками каждый кусочек в отдельности, отрезает лишнее и сшивает шкурки одну с другой. Так под его руками возникает рисунок: белый цвет постепенно переходит в серый, а в середине – в нежный темно-серый цвет. Но в целом любое движение деталей меха представляет собой как бы живой серый цвет, который то темнеет, то вдруг озаряется светом. Он купил себе книгу «Руководство по немецкому скорняжному делу» и постоянно читал ее. Изучив приведенный там пример, он по всем правилам составляет выкройку, измеряет, вычисляет. Размеры ему прислали. Советник интендантской службы не допускал даже мысли, что кто-то чужой, да еще германец, прикоснется к его жене, снимая с нее мерку. Отец читает: «Располагаемые друг над другом шкурки выравнивают по низу, сортируют, затем укладывают на бумажную выкройку и сшивают. Мездру в меру увлажняют водой и прикалывают к большой деревянной доске. Ряды шкурок необходимо ровно в одном направлении закрепить булавками. Дать высохнуть. Открепить булавки, еще раз выровнять и только потом сшить».

Ему приходилось по нескольку раз распарывать неряшливо сшитые детали, потому что в шов попадали пучки легких, как пух, ворсинок меха. Я слышу, как он ругает себя. И еще одно воспоминание хранит моя память: мне разрешалось спать вместе с матерью в комнате на единственной имеющейся у нас кровати, а отец укладывался на доску для шкурок и накрывался пальто. Подвальная стена красиво искрится от мороза в свете керосиновой лампы, сказочная, волшебная картина – если, конечно, на нее смотреть, лежа в теплой кровати.

Потом, неделю спустя, настал день примерки. Рукава приметаны, воротник пришит, вот только еще не было подкладки. То был день под стать разве что спуску со стапелей корабля, к тому же еще и пятница.

На примерку явилась и Лена Брюкер. Утром ей доставили, исключительно из полного к ней доверия, первую партию колбасок. Распаковав их, она обнаружила, что они без оболочки. «Н-да, – промямлил шофер, – так ведь у нас нет кишок». Он торопился в британский госпиталь, который тоже обслуживала эта колбасная фабрика. «Англичане очень довольны этими колбасками. Они едят их как ливерную колбасу, мажут на хлеб». – «Такие колбаски получатся сухими при жарке на сковороде». Фрау Брюкер принесла нам три штуки. Действительно, без жира они были суховаты. Но все равно вкусные.

Еще до приезда жены советника интендантской службы Лена Брюкер, которая ростом не уступала англичанке, но была посолиднее, решила примерить шубку. Она была, как перышко, легкая – Лена едва ощущала ее на себе, – но грела не хуже пухового одеяла. Лена Брюкер стояла перед зеркалом и видела себя такой, какой никогда, даже во сне, не могла представить себе – настоящая кинозвезда; слегка посеребренная прядь волос, которая появилась у нее после ухода Бремера, выглядела так, будто ее нарочно покрасили, и необычайно гармонировала с этими переливающимися светло-серыми тонами сибирской белки на фоне ее нежно-белых грудок. На какой-то миг, когда она разглядывала себя в зеркале, у нее мелькнула мысль, а не оставить ли ей себе эту шубку? Ведь она получила ее, честно говоря, за серебряный значок Бремера, и в этот момент ей стало ясно, что она никогда не сможет позволить себе ничего более из ряда вон выходящего, чем эта шубка. Но потом подумала о закусочной, с помощью которой могла жить дальше, о сыне, который должен закончить обучение и стать трубочистом, и о маленьком Хайнце, ее внуке, которому вскоре понадобятся первые башмачки. С этими мыслями она сняла шубку.

«Чудесно получилось, – сказала она, – просто великолепно».

Они сидели в подвале, фрау Брюкер и мой отец, и курили. После Бремера она стала изредка покуривать, так, сигареты три в месяц, в то время как мой отец выкуривал за день восемьдесят штук. Она подарила ему пачку «Плейерс», а за работу он получил четыре блока сигарет подешевле и два килограмма сливочного масла. Они сидели и курили. Любовались висевшей на плечиках шубкой. Первая шубка, сшитая моим отцом. Она смотрелась великолепно, в конце концов, это была шубка из сибирской белки, а сшить такую выпадает на долю лишь очень немногим скорнякам. Они ждали приезда советника интендантской службы. Наконец машина подъехала, шофер отворил дверцу, и из автомобиля выпорхнула женщина, златокудрая, в туфлях из змеиной кожи на тонюсеньких каблучках, в плотно облегающем ее тело черном шелковом платье. Они спустились в подвал. Женщина впилась взглядом в шубку, а Лена Брюкер в лицо этой женщины. Интересно, скажет ли она: «Wonderful, marvellous»? Она повертелась перед зеркалом, сделала несколько шагов, снова повернулась, так что подол раскрылся спереди, образовав форму колокола.