Это была Софья Шамардина (1894–1980), еще в самом начале своей длинной многоцветной жизни.

Дочь мелкого чиновника, она, в числе многих таких же провинциальных девочек, приехала в столицу учиться на Бестужевских курсах, но вместо учебы увлеклась богемной жизнью. В первой своей молодости Софья Шамардина была чем-то вроде переходящего вымпела у декадентов и получила звонкий титул «первой артистки-футуристки».

От небольшого поэта Вадима Баяна (настоящая фамилия у него неромантическая — Сидоров) она перелетела к повсеградно обэкраненному Игорю Северянину, который называл ее Эсклармондой. Потом расцвел новый цветок — Маяковский, и пчелка стала виться вокруг него. Владимир Владимирович, у которого со вкусом было лучше, чем у Северянина, окрестил ее «Сонкой».

Впрочем, может быть, я путаю последовательность увлечений Шамардиной. Баян вот пишет:

Не от Северянина, стало быть — от Баяна? Впрочем, неважно, кто там за кем был. Главное — остались стихи:

(Это уже Северянин, и почти не ломается.)

Жалко только, у Маяковского про «Сонку» ничего нет — ее очень быстро оттерла от большого поэта пчела с более острым жалом и насмерть впилась в «окровавленный сердца лоскут».

Моему хирургу Юдину красавица с волком встретилась, когда у продвинутых барышень вошли в моду война и патриотизм. Шамардина сразу записалась в милосердные сестры — и, разумеется, стала сердечной подругой фронтовика.

Потом грянула революция, и «тренд» переменился. Самыми яркими мужчинами стали «художники истории» — большевики.

В перечне дальнейших увлечений нашей героини никаких поэтов, сплошь совпартработники. Муж — предсовнаркома Белоруссии Иосиф Адамович. Ну и кроме мужа было много всяких в высшей степени интересных индивидуумов: начальник управления НКВД по Камчатке (чекист плюс дальневосточник!), герой гражданской войны Гай, комкор Витовт Путна и, кажется, даже сам Карл Радек.

Двадцатые. Стриженая, но все равно красивая

В те времена передовая женщина, хоть бы даже и фам-фаталь, не могла быть просто подругой бойца — она сама должна была стать бойцом. И у товарища Шамардиной впечатляющий послужной список. В Гражданскую она — член коллегии тобольской и томской ЧК, потом прокурор Минского округа и депутат горсовета. Далее — в том же духе.

В двадцатые бывшая Эсклармонда одевалась, как героиня рассказа А. Толстого «Гадюка». Маяковский встретил бывшую пассию — едва узнал. Шамардина в это время уже не помнит, что когда-то была «артисткой-футуристкой», потрясавшей публику экстравагантными нарядами. В мемуарах она пишет про встречу с Маяковским: «Я никогда не занималась своими туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не занимал. А теперь говорит: «Вот одеть бы тебя!» И рассмеялся, когда я ответила: «Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть»».

Хотя, судя по фотографии, она и в виде большевички была очень недурна.

Что было в тридцатые, предсказуемо. Муж в ожидании ареста застрелился. Саму ее в тридцать седьмом тоже забрали, и не могли не забрать, при столь криминальных любовных связях. Получила десять лет, потом еще и «добавку». Освободилась, как тогда шутили остроумцы, в «эпоху позднего Реабилитанса».

В. Катанян пишет: «Отсидев 17 лет, осталась несгибаемой коммунисткой и умерла в доме для старых большевиков».

(Господи, как мне это знакомо! Моя бабушка, ничуть не роковая женщина, тоже умерла в больнице для старых большевиков. В соседней палате умирала другая старуха — бывшая лучшая подруга, с которой они в тридцать первом году, будучи курсантками Военно-воздушной академии, навсегда рассорились по какому-то идеологическому вопросу. Расстояние между кроватями, через стенку, было меньше метра. Не помирились. Так обе и умерли.)

Вам, может быть, показалось, что я рассказываю о Шамардиной, ерничая? Вовсе нет. Мне ее безумно жалко, она угодила не в ту страну и не в ту эпоху.

Дунул ураган, унес эту красивую пчелку в ледяную пустыню. А всех мужчин, которых она любила (или прикидывалась, что любила), ураган переубивал. Никто из них не дожил до старости.

Муж в предсмертной записке сначала попросил за свой «непартийный выход» прощения у товарищей Сталина и Микояна. А в конце, в неофициальной части, приписал: «Прости, милая и родная Сонюшка. Работай, Сонюшка, на пользу партии за себя и за меня».

Она и поработала. На лесоповале, в лагерном цехе или где там работали зэчки.

Россия. Двадцатый век. Скверные времена для роковых женщин.

Когда-то на уроках истории меня учили, что римская империя, а вслед за нею многие раннесредневековые европейские государства приняли христианство из сугубо прагматических соображений. «Вертикально выстроенная» религия с одним Всевышним наверху; идея смирения перед земной властью, которая всегда от Бога; контроль над душами подданных через дисциплинированную структуру духовенства — всё это как нельзя лучше подходило для нужд централизованного управления. Этой логикой руководствовались и восточные владыки, принявшие Ислам, азиатскую разновидность, в сущности, той же системы верований.

Ни в коей мере не отрицая огромную роль веры и церкви в духовном и культурном развитии цивилизации, думаю, что насчет потребительского отношения власти к религии мои марксистско-ленинские преподаватели были правы.

В отличие от буддизма, иудаизма или конфуцианства, которые делают упор на индивидуальном развитии, две главные исторические конфессии, построенные на принципе «меньше суеумствовать и больше доверять начальству», во все времена вызывали у властей предержащих соблазн прибрать этот эффективный инструмент к рукам.

Оставим в стороне «старую» историю, когда многие монархи были по-настоящему религиозны. Возьмем примеры из недавнего времени — и таких властителей, которые заведомо ни в какого Господа Бога не верили: Сталина и Гитлера. Эти политические антагонисты были оба изначально враждебны церкви, потому что не хотели делиться властью над душами ни с какой другой инстанцией. И оба в трудный момент поняли, какая чертовски удобная штука институализированная религия.