советскому лидеру о высказанном им в Тегеране намерении казнить 50 000 офицеров из высшего военного командования нацистской Германии.{263} Черчилль тогда высказался резко против, невзирая на всё зло, причинённое людям германской военщиной. Сталин ему ответил, что это шутка, но Черчилль остался «не уверен, что всё это пустые слова, за которыми не таится серьёзных намерений»{264}.

Рузвельт подчеркнуто определил общего врага и отношение к нему так, чтобы Сталин понял: они с ним заодно, а Черчилль в оппозиции. Мало того, Рузвельт тут же добавил, что имеет заявить «нечто нескромное», но не хочет делать этого в присутствии премьер-министра. Британцы, доверительно сообщил Сталину президент, «народ особенный, и им тоже хочется урвать и съесть свой кусок пирога». Последние два года они только и делали, что пытались убедить американцев в необходимости «возведения Франции на сильные позиции» в качестве «искусственного заграждения» от потенциальной германской агрессии в будущем. При этом, по завершении войны и после отправки американцев на родину, британцы рассчитывали «снова взять Францию под свой политический контроль». Добиться этого, как догадывался Рузвельт, британцы собирались, в частности, путем выделения Франции собственной оккупационной зоны в послевоенной Германии, которую Лондон затем быстро приберет к рукам. Но, поскольку Франция столь мало сделала для победы над нацистами на полях сражений после сокрушительного разгрома её армии в 1940 году, Рузвельт сильно сомневался в том, что французы заслужили собственную зону. «Разве что предоставить им хоть что-нибудь по доброте душевной», – шутливо заключил президент.

Сталин согласился, что вопрос о подконтрольной Франции зоне в послевоенной Германии требует самого тщательного рассмотрения, но в дальнейшие подробности углубляться не стал. Поскольку время близилось к пяти часам, беседа двух лидеров на этой неопределённой ноте и завершилась{265}. Хотя никаких конкретных договорённостей они и не достигли, Рузвельт желаемого добился. А именно, президент подал Сталину чёткий и важный сигнал: американцы на этот раз отнюдь не собираются идти в ногу с британцами и предлагают Советам договариваться между собой за спиной у островитян.

К 17:00 в Ливадийский дворец прибыли на первое пленарное заседание делегации всех трёх стран-участниц конференции. Всего таких трёхсторонних официальных встреч с участием глав союзных держав и их ближайших советников было запланировано восемь – по числу дней конференции. По всему периметру крыши дворца стояли советские автоматчики, а все ведущие в Ливадию дороги были оцеплены и перекрыты для проезда любого транспорта, за исключением лимузинов с делегатами. Сталин появился в сопровождении Молотова и личной охраны в форменных френчах с до блеска надраенными медными пуговицами. Следом прибыли и все три военные делегации, и генералы с адмиралами чинно прошествовали сквозь строй понурых пальм к парадному входу в грандиозный вестибюль, где присоединились к своим партнёрам-политикам, чтобы приступить, наконец, к обсуждению военно-политической обстановки в Европе{266}. Ведь это была первая встреча политического и военного руководства всех трёх союзных держав после Тегерана. С тех пор объединённые американо-британские силы под командованием Дуайта Д. Эйзенхауэра успели разгромить врага в Арденнах на стыке границ Франции, Бельгии и Германии и возобновить быстрое наступление на Берлин с запада, а советские войска – форсировать Вислу, а на днях и Одер – и выйти на оперативный простор на подступах к столице Германии с востока. И, хотя острых разногласий между союзниками хватало, обсуждение их можно было на некоторое время отложить, поскольку касались они по преимуществу послевоенного устройства Европы и дальнейшего развития событий на Тихоокеанском театре военных действий. Сейчас – и с этим были согласны все без исключения, – главным было согласовать единую стратегию действий военного командования всех трёх союзников во избежание хаоса при смыкании наступающих на Берлин с разных направлений армий.

Сару с отцом по приезде в Ливадию встретила у парадной двери Анна. От имени отца, дожидавшегося прибывающих внутри в своем кресле-каталке, Анна поприветствовала Сару, первой выскочившую из машины, а затем крепко пожала руку премьер-министру – в точности так же, как это сделал бы и сам президент. Удостоился её рукопожатия и Энтони Иден, прибывший на втором после Черчиллей авто. Числом британский отряд явно уступал и советскому, и американскому, где главные лица были со всех сторон окружены весьма внушительной охраной. Черчилль же, напротив, прибыл всего лишь с парой телохранителей в штатском, которые тут же затерялись среди массовки{267}. Как только все проследовали внутрь, Анна пригласила Сару занять место рядом с нею и Робертом Гопкинсом в числе фотографов, допущенных к запечатлению исторического форума. Двое британских, шестнадцать американских и тридцать с лишним советских фотографов, устроив толчею за позиции с выигрышными ракурсами, безостановочно сверкали вспышками и портили тем самым друг другу фотографии глав государств{268}. Анне, однако, удалось пару раз улучить момент для годных фото, чтобы было чем поделиться с Джоном{269}. Кэти же тем временем неподалеку обменивалась любезностями с госсекретарем Стеттиниусом.

Сдав верхнюю одежду и завершив позирование для парадных фотографий, делегаты готовы были проследовать в бальный зал, приспособленный под заседания. Уинстон подошел к Саре, которая вопрошающе и с надеждой взглянула на него, и ободрил дочь, крепко пожав ей плечо{270}. А затем высокопоставленные лица и делегаты чинно проследовали в ослепительно белый зал с массивными креслами за необъятным круглым столом, стоящем в центре. Фотографы напоследок ещё успели чуть-чуть пощёлкали затворами, а затем огромные двустворчатые двери закрылись, – и конференция официально началась.

За закрытыми дверями двадцать восемь человек расселись вокруг стола по отведённым им сообразно табели о рангах местам. Чип Болен, переводчик Рузвельта, хотя и был одет в строгий серый костюм и накрахмаленную белую рубашку, приготовился к марафону (в профессиональном понимании). Болена и его английского и русского коллег Артура Бирса и Владимира Павлова вернее было бы называть, как встарь, толмачами, а не переводчиками, – и вот по какой причине. Письменный перевод – точная наука, а устный – скорее изящное искусство. От толмача требуется не только знание языков и владение лексиконом, но и актерское мастерство; ведь работа его не ограничивается дословным переводом. Толмачу надлежит передавать ещё и намерения, и интонации, и смысловые акценты, должным образом подчеркивая значимость главных слов и нивелируя звучание связующе-проходных. Здесь же от устных переводчиков требовалась ещё и интуиция, чтобы верно улавливать, когда их хозяева делают паузу, чтобы собраться с мыслями или подобрать слово поточнее, с тем чтобы предельно чётко разъяснить свою позицию, а когда, напротив, умышленно недоговаривают, темнят и тянут время. Сегодня Болену, однако, предстоял не просто марафон, а что-то наподобие марафонского забега биатлонистов. Дело в том, что Гарри Гопкинс серьёзно осложнил работу переводчика американской делегации, поручив ему выполнение второй и весьма специфической задачи. Гопкинс, в очередной раз каким-то невероятным усилием воли поднявший себя с одра и выбравшийся-таки на первое пленарное заседание, с тревогой памятуя о том, что Рузвельт имеет привычку вовсе не протоколировать даже архиважные переговоры и совещания, приказал своему подчиненному Болену не только переводить с английского на русский слова президента и членов американской делегации, но и в полном объёме стенографировать всё, что говорится, для официального протокола конференции.

Готовясь к параллельному выполнению двух работ, каждая из которых сама по себе требовала совмещения скорости с безошибочностью, Чип занял место по левую руку от Рузвельта и выложил на стол стопку бумаги и письменные принадлежности. Сам того не сознавая, он занял не своё место; переводчику положено было располагаться за спиной президента, где обычно и сидят переводчики. Едва ли сам Болен был в курсе этого, но он оставил без посадочного места Аверелла Гарримана{271}. Пока Болен раскладывал бумаги, посол словно мимоходом