Леонид Михайлович ответил на эту пропагандистскую заготовку спокойно:

— Знаешь, я читаю газеты, но я такого не слышал. Это что, в отместку?

Абу-Бакар немного смутился:

— Нет, просто ты говоришь отпусти, отпусти, льешь крокодиловы слезы, а почему тебе не жалко чеченских детей?

— Как это? — искренне возмутился Рошаль. — Я приезжал в Чечню и лечил их, и оперировал, и сегодня в Москве находятся сорок чеченских детей вместе с матерями, мы их лечим, есть очень тяжелые больные».[257]

Террорист промолчал: пропаганду можно продуктивно вести перед неосведомленными людьми, а профессор Рошаль к таковым явно не относился.

В это время съемочная группа журналиста Сергея Дедуха снимала интервью с Бараевым. К журналистам террористы отнеслись крайне предупредительно. «Нас никто не обыскивал и даже не просил показать документы», — рассказывал потом Сергей Дедух.

Террористы также постарались, чтобы телевизионная «картинка» выглядела эффектно. Бараев и пятеро его подчиненных долго рассаживались перед камерами, выбирая позы получше, шепотом переговаривались между собой.

Потом писавшие все эти приготовления журналисты НТВ расшифруют, что говорили друг другу террористы. Неизвестный боевик спрашивал Бараева:

— Как я выгляжу? Как мой подшлемник?

— Нормально, — ответил главарь бандитов.

— Меня никто не узнает? — продолжал боевик.

— Да кто тебя должен узнать! — попытался урезонить того Бараев.

Но боевик все же не мог не волноваться. То, что делали они здесь под руководством Бараева и Абу-Бакара, слишком противоречило всем нормам человеческого поведения, слишком явно противоречило даже интересам собственного народа. Несмотря на весь свой фанатизм, несмотря на всю пропаганду, которой их накачивали командиры, молодые боевики не могли не чувствовать: они совершают ужасное преступление, по сравнению с которым все их обстрелы блокпостов, минирование дорог и убийство чеченских же «коллаборационистов», несмотря на всю свою кровавость, были просто детскими шалостями. И у террориста, собственноручно неоднократно убивавшего, привыкшего к крови и преступлениям, непроизвольно вырвалось шепотом:

— Ой, мама, что же мы творим?

Наконец, террористы расселись, и их главарь, глядя в объектив, подтвердил, что он действительно Мовсар Бараев, племянник Арби Бараева, после чего в очередной раз рассказал о своих требованиях. Затем, отвечая на вопросы журналистов, он кое-что рассказал о том, как готовился теракт. Подготовка к акции, сказал Бараев, заняла два месяца, в течение которых в Москву завозилась взрывчатка. Также террористы посещали «Норд-Ост» и параллельно планировали проведение других терактов, которые должны были быть осуществлены одновременно с захватом заложников в театральном центре, но провести которые не удалось.

Неизвестно, чем была обусловлена такая откровенность Бараева: хотя теракты действительно были предотвращены правоохранительными органами, российские власти о них пока не сообщили, чтобы не усугублять и без того напряженную обстановку. Зачем в такой ситуации признаваться в подготовке преступлений — совершенно непонятно; единственное объяснение, которое можно найти, это то, что перед телекамерой (как и за несколько часов до этого перед британским журналистом) Мовсар Бараев говорил вовсе не для пропагандистских целей. Он, давно желавший, чтобы его имя так же запомнилось людям, как имя его дяди, говорил это для истории.

Наконец от саморекламы Бараев перешел к пропаганде. Для начала — и для демонстрации непримиримости — журналистам опять были показаны смертницы, по выражению Бараева, «с их понтами». Впоследствии, когда эти кадры показывали по телевидению, многие профессионалы высказали предположение, что взрывные устройства на поясах смертниц не были приведены в боевую готовность. Террористки слишком вольно обращались с этими устройствами: смыкали и размыкали перед камерой провода, накручивали их на палец. «С СВУ, стоящим на боевом взводе, так не обращаются, — объяснил потом один отставной чекист, — ведь малейшее касание проводов, по которым пропущен ток, приведет к замыканию цепи и к взрыву. Поэтому, скорее всего, бомбы у боевиков снаряжены не полностью. То есть, к примеру, отсутствует батарейка, или взрыватель не вставлен».[258]Еще раньше к этому выводу пришли в оперативном штабе, где отсматривали снятую журналистами НТВ пленку — и вывод этот внушал некоторые надежды.

Далее террористы вывели шестерых заложниц, которые должны были подтвердить, что обнародованное днем обращение к президенту с просьбой прекратить войну подписано заложниками по доброй воле. Заложницы подтвердили, сказав также, что в общем и целом в зале обстановка нормальная, там находится не менее шестисот человек. Журналистам, беседовавшим с заложницами, показалось, что возможности штурма те боятся даже больше, чем самих террористов; это было действительно так.

Среди террористов был психолог (возможно, это был сам Абу-Бакар), и, конечно, он постарался отобрать для встречи с журналистами наиболее легко поддающихся внушению заложниц. В течение уже более суток заложники подвергались психологической обработке. «Фактически среди заложников формировалось не интуитивное сближение „террорист — жертва“, как при стокгольмском синдроме, а некое единое, внушенное корпоративное мышление, — считает психолог Анастасия Гусева. — Освобождение одних и демонстративное избиение других, вежливое обращение и очереди над головами, „кормление“ и демонстративное наматывание скотча на бомбы — усиливало общее стрессовое состояние, а соответственно закрепляло и коллективный транс. В результате Бараеву и его помощникам удалось добиться полной управляемости аудитории».[259]О полной управляемости заложниками речь, конечно, не шла, и в этом отношении согласиться с уважаемым психологом нельзя, но вот то, что наиболее внушаемые заложники действительно подверглись психологической обработке, представляется несомненным.

Пока журналисты брали интервью у террористов, доктор Рошаль и медики Красного Креста оказывали медицинскую помощь заложникам. «Вместе с Рошалем появились еще люди в белых халатах, — рассказывала одна из заложниц. — К ним потянулись за помощью. Появились переносные аптечки. То и дело в зале раздавались вопросы о наличии того или иного лекарства. В основном спрашивали „Валидол“, валерьянку, „Анальгин“, „Цитромон“, „Ношпу“. Находившемуся в тот момент на балконе доктору Рошалю я крикнула, что нам нужен „Преднизол“. Он был необходим сидящей с нами рядом женщине, больной артритом, пить его нужно чуть ли не по часам, а мы уже вторые сутки находились здесь в заточении.

— Повторите, я запишу, — крикнул в ответ Рошаль. И некоторое время спустя лекарство оказалось в зале. Принесли также салфетки, туалетную бумагу, даже средства личной гигиены. Прокладки, которые теперь были даже в избытке, быстро расхватывались женщинами и некоторые, как впоследствии оказалось, спаслись благодаря им. Когда в зал пошел газ, женщины пытались дышать через них. Отсюда сразу напрашивается мысль, возможно, наши спецслужбы специально пересылали в зал этот излюбленный объект телевизионной рекламы в таких количествах, заранее зная, что они скоро пригодятся. Но это лишь мои догадки…»[260]