К концу недели я и сам почувствовал, что зрение мое портится. Я всё еще видел хорошо, но было кое-что, безошибочно указывающее на ухудшение. Я перестал видеть некоторые звезды – не те, яркие, которые видят почти все, а самые слабые, которые я прекрасно различал еще недавно. Я пришел к доктору за день до назначенного срока, и опасения мои подтвердились: зрение мое слабело, и достаточно быстро. Врач сказал, что современная медицина тут бессильна – очевидно, во время аварии были задеты какие-то особые участки мозга, и так далее, и так далее… Короче говоря, примерно через месяц мне предстояло стать совершенно СЛЕПЫМ.

Конечно, я сразу же отправился в любимый бар, с надеждой упиться до беспамятства; однако дикая и моментально трезвящая мысль о том, что я, художник, ослепну, не оставляла меня ни на миг. Ни бессонница, ни алкоголь не могли примирить меня с тем, что мне предстоит.

Я побывал у двух других врачей, но все твердили одно – еще пара-тройка недель, и всё. Рисовать я больше не мог: каждый раз, подойдя к мольберту, я видел, как тонкий рисунок расплывается у меня перед глазами, и руки мои начинали трястись.

Раньше я почти не встречал на улицах слепых, но за последнюю неделю мне попалось на глаза сразу несколько. Сначала – нищая девушка с собакой: они сидели на асфальте у входа в супермаркет. Потом еще двое, пожилые: один вел другого под руку – в свободной руке он держал белую трость, которой постукивал о край тротуара. Тот, которого вели, прижимал свою трость к груди обеими руками. У всех этих слепых были какие-то неживые, лишенные мимики лица; а лицо того, которого вели под руку, и вовсе ужаснуло меня – на нем застыло подобие довольной улыбки, как если бы улыбался экспонат из музея восковых фигур.

Знакомый скульптор пригласил меня на открытие своей выставки. Было много народу, шампанское, я даже слегка отвлекся от своих проблем… и тут взгляд мой упал на человека, который делал что-то странное. Он как будто обнял одну из новых скульптур моего друга и стоял так, медленно ощупывая ее руками… слепой!

Я порвал отношения со всеми, даже с самыми близкими друзьями. Моя лучшая натурщица Соня – мы жили вместе уже четыре года, она сносила многое – в один прекрасный день не выдержала моей грубости, в слезах запаковала чемодан и уехала в Париж. Я никому не говорил о своей беде, поэтому все сочли мое поведение очередной причудой зазнавшейся знаменитости. «Надеюсь, в этот раз ты выпьешь достаточно для того, чтобы утонуть в Роне без красивых жестов!» – крикнула моя подруга перед тем, как уйти.

Возможно, именно эта фраза и удержала меня от утопления прямо в тот же день. Какими-то пошлыми стали казаться все самоубийства на пустом месте, столь популярные в нашей артистической среде. Вся эта «борьба с невидимыми демонами», вся болтовня о «высших планах сознания», об «апокалиптических знаках в семиотике городской архитектуры»… В отличие от этих изнеженных эстетов, я теперь точно знал, каков он – Ад для Художника.

Оставшись совсем один, я целыми днями бродил по городу в пелене мокрого снега, в доску пьяный и абсолютно трезвый одновременно… А когда замерзал, спускался в метро и сидел там на скамейке, разглядывая прохожих, или ездил от станции к станции.

Как-то раз, проходя по незнакомой улице и думая, куда бы зайти погреться, я увидел вывеску «Оранжерея». Внутри было жарко и сыро; со всех сторон цвели причудливые тропические орхидеи. На фоне заснеженного стекла особенно смотрелись белые, с ярко-красными язычками в центре. От них шел тонкий, волнующий аромат, возникали мысли о киви и манго, о море и женщине…

Я снял плащ и сел на скамью. В конце концов, неплохая идея – наглядеться на красоту впрок – перед тем, как я ослепну. Я вдруг понял, что все эти дни, бродя по городу, я старался увидеть как можно больше движущихся, сменяющих друг друга объектов. Как будто пытался отвлечь себя от мрачных мыслей этим калейдоскопом, напоминающим мне, что я всё еще зрячий.

А в оранжерее было тихо и спокойно. Это была удивительная пауза в хаотическом вращении моего мира последних дней. Но вскоре я заметил движение: по одной из дорожек, вьющихся среди зелени, бродила девочка в очках, с большим альбомом. Она останавливалась около каждого цветка, зарисовывала его в альбом, затем приседала перед табличкой и аккуратно переписывала название. Она вовсе не была красивой, но она двигалась, и я невольно засмотрелся на нее, позабыв и о цветах, и о своей беде…

Ее нужно нарисовать, понял я.

В кармане плаща нашелся блокнот и обломок угольного карандаша: оказалось, я до сих пор ношу их с собой, по привычке. Я вынул бумагу и уголь – моя модель как раз присела перед бело-красной орхидеей, которая понравилась мне больше всего. Я набросал профиль девочки, глаза, волосы и воротник, и только собирался нарисовать очки… как вдруг девочка, записавшая название цветка, резко вскочила, очки слетели с ее носа и с треском разбились о камень дорожки. Теперь она выглядела точно так, как на моем рисунке – без очков.

Потом носик ее сморщился, и я затаил дыхание: сейчас заплачет. Но плакать она и не думала. Наоборот, усмехнулась и сказала то ли орхидее, то ли камню, то ли самой себе:

– Вот и хорошо! Теперь мне не придется переписывать эти дурацкие названия. Скажу, что у меня разбились очки! Это ведь честно, правда? – спросила она у очков, валявшихся на дорожке. – Так что можно просто погулять и посмотреть на цветы. Их-то я вижу и без очков, и без названий!

Этот монолог так изумил меня, что я рассмеялся. Она сощурилась в мою сторону и строго спросила:

– А вы что тут делаете?

– Я?.. я вот… тебя рисую, – ответил я и показал ей блокнот.

– Это очень правильно, что вы нарисовали меня без очков, – заметила она, подойдя поближе и разглядывая мой набросок. – Они, знаете ли, разбились.

– Держи, – сказал я и протянул ей листок.

Она еще раз взглянула на портрет и продолжила:

– С другой стороны, меня никто не узнает на этом портрете. Я ведь всё время в очках хожу. Так что совсем непонятно, зачем он мне…

Я рассмеялся снова, подумав: вот всемирно известный художник дарит человеку портрет, а человек спокойненько отказывается его взять!

– Впрочем, так и быть, давайте. Отдам его маме. Она-то узнает меня в любом виде.

Девочка взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.

Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали на аукционе за полмиллиона долларов, и сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. А я, как и предсказывали врачи, через три недели полностью потерял зрение. Когда это случилось, я выяснил, где растут те самые орхидеи с огненным язычком в центре и белоснежными лепестками вокруг него. И переехал сюда, на их родину.

Так что, – закончил свой рассказ смотритель храма, – я и вправду уже видел тебя, и могу видеть теперь в любое время. Хочешь, нарисую твой портрет хоть сейчас?

Он остановился, комично наморщил лоб и широко развел руки, держа в одной воображаемую палитру, а в другой – воображаемую кисть.