— Н-не! Я н-не х-хочу! — запротестовал мальчишка.

— Я ж тебя не спрашиваю, хочешь ты чи не хочешь! — сердито сказал Мишка и с силой пересадил Афанасия до Чередняка.

— Я ж обищав… Я п-покажу, — зашелся в плаче Афанасий.

— Не плачь, мужик! Не ты виноват, шо ветер в Сиваш воду погнал! — успокоил мальчишку Черниговский и с силой хлопнул ладонью коня Чередника по крупу. Тот рванул с места и, с трудом вытащив из ила ноги, неторопливо побрел на береговые огни.

Мишка с завистью посмотрел на удалявшихся Чередника и Афанасия. Отвернулся. Но его взгляд, как магнитом притягивал к себе берег и его весёлые огни.

Оттуда, с берега к нему приближались люди, кони, телеги, тачанки. Они увязали в иле. На них наваливались махновцы и с криками «Ра-аз! Два!» продвигали их дальше, к чужому крымскому берегу.

А Сиваш становился всё глубже. Дно было неровное, с яминами, заполненными не тугим донным илом, а вязкой мазутной грязью.

Неподалеку в такую яму завалилась телега, свалилась на бок, попадали и стали тонуть лошади. Пытаясь встать, они бились в соленой воде и, захлебываясь, тоскливо ржали.

— Режь постромки, придурок! — кричали ездовому.

— Так бричка ж… имущество… засудять! — дрожа от холода, спорил ездовый.

— Не засудять, не ты один такой!

Наконец телегу под водой вновь поставили на колеса, оттащили на ровное дно. Несколько человек стали нырять в яму и снова укладывать на телегу вывалившиеся из неё ящики с боеприпасами.

Совсем неподалеку несколько повстанцев барахтались в воде вокруг завалившейся тачанки.

И ещё дальше, невидимые в черноте ночи, доругивались из-за чего-то несколько повстанцев. Плеск воды, ржанье лошадей, крики, мат.

Дальний берег, к которому они стремились, пока не всполошился. Лишь время от времени раздавались короткие пулеметные очереди, но из-за ветра звуки переправы белые, должно быть, не слышали. Прибывающая вода, высоко поднявшаяся и уже подлизывавшая обрывистый берег, тоже успокаивала врангелевцев. Кто в такую погоду станет преодолевать глубокий в этом месте Сиваш?

А, возможно, они постреливали для вида, чтобы захватить форсировавших Сиваш врасплох?

Лавина махновцев двигалась в темноту и, достигнув той глубины, когда под ногами кончалось дно, останавливались. Отходили в стороны, пытались отыскать брод. Но его нигде не было.

На остановившихся напирали другие, кто пока ещё брел только по грудь в воде.

— Не штовхайсь! — прозвучал среди этого клекота, шума и ругани высокий, почти бабий голос.

— Не ори, дурак!

— Я не вмею плавать!

— Так не мучайся, тони! Все одно, убьют! — посоветовал в темноте кто-то невидимый спокойным голосом.

Каретников стоял на берегу, и конь его постепенно отступал от накатывающихся на берег волн. Вода плескалась и вылизывала каменный цоколь ещё недавно стоявший на суше мазанки.

Издали, из черноты, куда двинулась его армия, доносился невнятный шум, отдельные голоса.

К Каретникову подошел Кольцов, которому не спалось. Он тоже переживал за успех этой операции. Этот успех был крайне необходим Южному фронту.

— Над чем размышляешь, командарм? — спросил он.

— Звезды здесь большие. У нас на гуляйпольщине поменьше!

— Не ври, волнуешься! — твердо сказал Кольцов. — Гадаешь, как всё обернется?

— А ты откуда знаешь? — недружелюбно спросил Каретников. — Мой приказ, мой и ответ!

— Не хорохорься, не надо! Вода на полметра поднялась, не ты в этом виноват, — сказал Кольцов. — Брод стал непроходимый. И ветер не утихает, нагоняет воду.

— Ничего… Как-нибудь…

— Потопишь армию. В такой холодной воде человек не сможет долго продержаться.

— Мои хлопцы не такие преграды брали.

— Самая глубина — под тем берегом, — жестко сказал Кольцов.

— И шо ты, комиссар, так об моей армии печешься? Справа — Буденный, слева Блюхер[23].

— Что-нибудь слышишь?

— Пока молчат. Хочешь, чтоб всё им засчиталось?

— Хочу, чтоб твоя армия уцелела.

— Мне кровь из носу Крым нужен!

— Не твой сегодня день, Семен Никитович. Спасай людей.

Каретников тронул шпорами коня, отъехал в сторону, давая тем самым понять Кольцову, что не хочет больше продолжать на эту тему разговор. Постоял немного в одиночестве, прислушиваясь к дальним голосам. Затем снова тронул коня и направил его в Сиваш. Конь брел, все глубже погружаясь в воду.

Кольцов смотрел вслед Каретникову. И вдруг он услышал сзади себя какие-то странные и близкие звуки. Они исходили из стоящей за его спиной полуразрушенной мазанки и были похожи на хриплое кошачье мяуканье.

Сквозь пролом на месте бывшей двери Кольцов заглянул в глубь мазанки. В густой темноте он с трудом различил что-то тёмное и живое. Пригнувшись, он шагнул внутрь мазанки и дотронулся до забившегося в самый угол темного комка. Это был мокрый и дрожащий от холода мальчишка. Его зубы выбивали в темноте звонкую дробь.

— Ты кто? — спросил Кольцов.

— Афанасий.

— Почему сюда забился?

— Т-тут з-затишно.

— Выходи.

Мальчишка вслед за Кольцовым выбрался из мазанки, и его осветил колебавшийся свет ближнего костра.

— Проводник, что ли? — удивился Кольцов. — Но почему ты здесь?

— Вода п-поднялась… хто ж знал… а он меня на к-коня. Если б п-правее взяли… — захлебываясь, горестным от обиды голосом, стал объяснять Афанасий. — Н-надо было на велыку звезду, а в-вин…

— Парень, ты весь замерз. И мокрый. Заболеешь. Беги домой, отогревайся, — прервал Кольцов сбивчивую речь мальчишки. — Потом всё расскажешь.

— Н-не, не можу. Подожду, пока через Сиваш перейдуть.

— Видишь, вода сильно поднялась. Может, и не перейдут, — сказал Кольцов. — Но я тебе всё потом расскажу. Зайду, и всё расскажу.

— А не обманете?

— Я не умею обманывать. Зайду. Честное слово.

— А откуда вы узнаете, где я живу?

— Да кто ж тебя не знает. Спрошу, где живет мальчишка Афанасий, мне и покажут.

— Ваша правда, меня во Владимировке все знають, — и, хлюпая размокшими ботинками, Афанасий припустил по улице.

Кольцов прошелся по берегу, постоял возле жарко пылающего безлюдного костра. Снова стал вглядываться в черную даль. Оттуда доносились крики, ругань. Они приближались.