Такие страницы в истории отношений между Постом и Шанхаем тоже были. Ничего, китайцы раньше к такому повороту относились с пониманием: у них на подкорке записано, что люди с мотыгами должны делиться с людьми с ружьями. В конце концов, Пост ведь тут и есть законная власть, значит и поборы – не рэкет, а налогообложение. И если бандиты какие-нибудь наедут, китаезам больше не к кому будет бежать, кроме как на Пост за помощью. Такое тоже случалось, и Полкан желтопузым в протекции не отказывал.

Так что их семерых для этой экспедиции хватит вполне.

Вечером, конечно, мать заходит к Егору в комнату. Садится на его стул.

– Ты тоже мне не веришь, да? Тоже думаешь, что я просто эпилептичка с фантазиями?

– Да ты че, ма? Я такого не говорил никогда.

Мать скрещивает руки на своей худой груди.

– Мне назло туда собрался?

– Вообще нет!

– Брось, Егор. Ты все делаешь мне назло. Только чтобы доказать, что ты взрослый.

– Неправда!

– Ну и не неправда. Ты понимаешь, что я просто очень боюсь за тебя? За тебя и за всех нас.

– Все я понимаю.

– Ты теперь как он. Тоже думаешь, что я жажду вас контролировать. Что мне власть нужна. Что я свои сны придумываю. Что я карточный шулер.

– Да че ты, ну? Я такое говорил?

– Говорил.

– Ну говорил, может, пару раз, когда вообще не в тему было!

Егор – скуластый, сероглазый и чуть раскосый – и она, черноокая и черноволосая – глядятся друг в друга.

– Ты так похож на своего отца.

– Это ведь не комплимент, да?

– Ты просто хочешь сбежать от меня поскорей, Егор. Ждешь-не дождешься, когда тебе можно будет уже свалить отсюда и поехать бренчать на его гитаре в турне по всяким дырам, чтобы портить там глупых девчонок.

– Мам!

– Ладно. Ладно, прости.

Она замолкает. И когда Егор совсем собирается уже сказать какую-то ерунду, просто чтобы переключить разговор на тему полегче, она произносит:

– Говорят, что по-настоящему отпустить от себя своего ребенка значит признать его право сделать все, что угодно. Даже умереть.

– Ма! Ну че ты опять начинаешь-то…

Она поднимается, целует его в макушку и выходит из комнаты. Он остается с этими ее словами: опять словно гравия наелся.

9.

Тамара терпеливо дожидается, пока из-под окна изолятора разбредутся все богомольцы, вся коммунальная паства отца Даниила. Ждать приходится долго, Ленька Алконавт все гундит какие-то свои вопросы, кидает богу предъявы, не хочет понимать, что отец Даниил не хочет его понимать.

Тамара не прогоняет Леньку, дает ему дожечь все топливо; ей привлекать к себе внимание ни к чему. Но за силуэтом в зарешеченном стекле она следит внимательно – чтобы проповедник не нырнул в глубину, утомившись.

Наконец Ленька расходует все свои чувства и отваливает. Уже поздно, хлопают ставни, гаснут окна. Последние свидетели разошлись. И вот теперь на передний план выходит Тамара.

Смотрит на святого отца, задрав подбородок. Он смотрит на нее сверху вниз. Ждет вопроса, хотя в дворовом полумраке ему не прочесть ее губ. Она тогда становится под пятно уличного фонаря.

– Прости меня, батюшка! Дай разрешения посмотреть, что будет. Согласись исповедовать, согласись причастить меня. Не отталкивай меня, умоляю, не прогоняй. Я за своего сына, за единственного сына, волнуюсь. Разреши разок посмотреть, один раз только. Знаю, что грех, знаю, что свою душу на кон ставлю. Прошу тебя.

Она крестится, крестится, тянется к решетке, на цыпочки привстает. Все равно его глаз не видно – только черный абрис за решеткой. Разбирает он ее просьбу или нет, неизвестно. Но ответ дает:

– Что видишь, и что знаешь, знаешь не от Господа, а от Князя мира сего, противника рода человеческого. И каждый раз, когда ворожишь, обнажаешься для Сатаны. Исповеди твои не будут услышаны. Вера твоя не истинная, а языческая. Хочешь моего благословения на свое колдовство? Не получишь.

Тамарины глаза сужаются сами собой. Злость ей овладевает. Она пытается сбить ее с себя, затоптать, как сбивают огонь с кричащего погорельца.

– Не поверю, что Господь мог нас одних оставить. Что Богоматерь оставила одних детей своих дьяволу. Не поверю. Не поверю, что мать не может получить прощения за то, что волнуется о сыне.

Отец Даниил поднимает руку. А пальцы сжаты в кулак.

– Ты в этой крепости главный изъян. Я людей от чревоугодия отвадить пытаюсь, от блуда отучить, а ты с дьяволом разговариваешь, шепот его слушаешь. Кайся, если хочешь спасения, и больше не делай так никогда. Уходи.

10.

Выгоняют дымный трактор, стыкуют с грузовым прицепом: по размокшей проселочной дороге только эта штуковина и проедет. Соляры на Посту сколько-то еще остается – стратегический запас: их собственные две дрезины тоже на дизтопливе, Москва снабжает. Пока что.

Небо в сером, ливня не будет, наверное, но будет сочиться, проедая облака, по капле едкая дрянь. Видно недалеко – туманно; не зеленый, конечно, речной туман, а обычный – просто облака сели на землю.

Ворота открываются, караульные дают отмашку. Мать смотрит на Егора в окно и крестит его суетливыми и обкорнанными какими-то движениями, как будто боится, что кто-нибудь это увидит. Он заставляет себя поднять голову и шлет ей шутовской воздушный поцелуй. Полкан с ними не едет – остается на хозяйстве; за старшего в продотряде назначен Ямщиков, Егору сказано слушаться его во всем.

Кольцов сидит за баранкой, его долговязая фигура сложена под острым, неестественным углом, иначе он не поместится на водительском сиденье. Егора он игнорирует, для развлечения с ним рядом идет женоподобный Петька Цигаль. Остальные пока шагают своим ходом – слишком уж трясет в прицепе.

Дорога тянется вдоль реки; саму Волгу не видно, но ее границы понятны по маячащей слева зеленой стене. Из тумана выступают черные коряги – обваренные кислым воздухом стволы деревьев, как будто перекрученные судорогами.

Проплывают остовы других мостов, подорванных или разбомбленных во время войны: за их мост, железнодорожный, шла настоящая битва – и его удалось как-то уберечь. А остальные все обвалились в реку.

Дед Никита поясняет Ямщикову, который из этих мостов он в войну минировал сам, а который бунтовщики разнесли ракетной артиллерией с того берега.

Егор шагает рядом с Ринатом.

Тот болтает не переставая.

– Я вот вообще не догоняю, если что, че мы там забыли, в этой империи. Давно надо было, короче, делать независимость и хозрасчет. Мы такие, короче, сами по себе, а они сами. Вон у нас косорылые под боком, за шайтаном нам эта Москва-то? Поплотней работать с ними, и все. Че мы попрошайничаем у Москвы-то? С косых калым брать, уже норм. А если за проезд еще, кто по железке куда собрался, мимо нас едет – тоже, давай, иди-ка сюда. Свободная таможня, типа. А че, от нас так можно все организовать, что хер мимо проскочишь. Ну ладно еще, сейчас никто не ездит. Но надо же вперед думать. Во житуха-то тогда будет норм, короче. Процентиков десять хотя бы брать. И с этих, и с тех. А то че это за дело, когда одна перла? У меня эта перла уже и так из всех мест прет, сука, понял? Слышь, ты-то че сам думаешь?