Так что, если Ветка сейчас домашние вещи распродает, то, может, она у матери и научилась, нечего тут шум поднимать.

Я сейчас на многие вещи смотрю по-другому. Вот, например, религия. Не то чтобы я решила в Бога поверить, а просто мысли такие иногда в голову приходят: хорошо бы на небе кто-нибудь был, чтобы все-все видел и понимал и чтобы все было у него под контролем, всякая несправедливость, всякое вранье, обида, нанесенная человеку. Главное – знать, что все учитывается, что ничего даром не пройдет и что каждый человек под защитой находится, о нем Бог или кто-то еще в этом роде думает! Иначе очень уж неуютно жить, хаос какой-то получается, все что хотят, то и делают, и в ответе только друг перед дружкой; а это, как в суде, – правды не найдешь.

Еще почему у меня такие мысли: я теперь с Катькой Прохоровой сильно сдружилась, возвращаемся из школы каждый день вместе. Катька после того, как я в туалете школьном психанула, меня в чувство привела, потом вызвалась домой проводить, всю дорогу про себя рассказывала, как одна с бабушкой старой живет и отцом-инвалидом, а мать, оказывается, вышла замуж и переехала на другую квартиру. Так Катька сначала возненавидела свою мать, которая их бросила, а потом бабушка ее научила, что надо простить. Катька говорит, что за зло нужно платить добром, тогда зло исчезнет вовсе, у нее бабушка религиозная, сбила Катьку с толку совсем. Как можно за зло платить добром? Ведь это значит – зло поддерживать. Нет, я на такое не способна, не хочу я зло прощать; так тогда Ольге, этой гадине, и сказала: «Я тебе этого на прощу». Сказала на вечере в честь 23 февраля. У нас сначала были организованы аттракционы (я их и организовывала), а потом была дискотека.

Всю эту неделю я сама не своя была, еще этот Ванчик, скотина, ну да ладно, много всякого было… вообще в школу ходить не хотелось. Опять увижу ее, подругу бывшую, сидит прямо, по сторонам не смотрит, и вдруг – раз, в его сторону, и минуты две смотрят – она на него, он на нее. Я сзади сижу, мне все их переглядки видны. Потом на перемене думаю, подойдет к ней или нет, не подходит, а наблюдает постоянно. С Ванчиком начинает бороться, вокруг зрители, мелюзга разная и она неподалеку с учебником. Учебник для вида держит, не читает, а на Андрея смотрит, а он Ванчика или кого-нибудь из мелкоты, как цыпленка перекидывает и на нее не глядит. Но видит. И играет с Ванчиком в борьбу, только чтоб она видела, какой он сильный да ловкий. И я все это понимаю. И мне от этого кричать хочется. Мой он, мой, несправедливо это!

Ночью не сплю, все думаю, что бы такое сделать, Катька считает, надо покориться, судьбу не переспоришь, но я не такая. В тот день 23 февраля с утра было все как обычно, после школы ко мне подкатился Ванчик, ну, это ладно, про это не хочется; а вечером пошла на дискотеку. Мамаша мне для школьного вечера специально платье сшила по картинке из «Бурды», взглянула я на это платье, на себя в зеркале – и так плакать захотелось, но ничего, взяла себя в руки: пусть Она не видит моих слез, отправилась. До дискотеки задумана была почта, и я вызвалась быть почтальоном, даром что на каблуках; музыка звучит, все нарядные, разгоряченные. Андрей с Ванчиком и Витькой при технике, почтой вроде не интересуются.

Хожу с одного конца зала на другой, разношу записки; туфельки у меня фиолетовые, под цвет платью, на небольших каблучках, ножка маленькая, стройная, платье в стиле ретро, моднющее; наверное, хорошо я смотрелась, только как подумаю или как взгляд упадет, прямо нож острый. Даже не разглядела как следует, что на ней надето, кажется, ничего такого, хоть и «художница». Прохожу мимо троицы не глядя, и вдруг Андрей кричит: «Подожди минутку, сейчас записку напишу», и что-то быстро пишет на бумажном клочке, складывает и ставит номер и дает мне, и я вижу, что это её номер.

Мне сразу кровь в голову ударила; наверное, я сильно покраснела, потому что они в шесть глаз на меня уставились, а я повернулась и вышла из зала с этой запиской и с прочими в руках; чтобы я своими руками ей от него записку передала – никогда! лучше режьте. А в записке той было написано: «Приветствую тебя, коварная бледнолицая» и подпись «Вождь краснокожих». Может, и не стоило мне из-за такой ерунды так нервничать? Но это я уже потом подумала, а тогда попросила Катьку, которая следом за мной в коридор выскочила, позвать ее. Катька на меня: «Опомнись! Зачем? Дура ты!» А я… ну в общем, позвала ее Катька. И тут я ей выдала: «Я тебе этого никогда не прощу!» и разрыдалась, а Катька стала меня утешать и отвела домой. А записку эту я по гроб жизни буду хранить, хоть и глупость, и не мне адресована, а все же написана его рукой.

* * *

Сегодня только и разговору, что о дискотеке. Мы с Катькой диву даемся, стоило нам уйти – и началось. Оказывается, на дискотеку, часам к девяти, пришли некоторые «со стороны», кто раньше у нас учился. Среди прочих – Ветка. Говорят, одета была вызывающе и жутко накрашена, ну а потом они с Ашурлиевым стали танцевать брейк; когда это, интересно, Ашурлиев научился? А тут как раз директор. Кто разрешал! Безобразие! Здесь школа, а не притон! И Ветку с Ашурлиевым выгнал. А потом еще один казус вышел, как раз когда директор уже уходить собирался. Вдруг музыка прекратилась и пошла какая-то речь. Ванчик не сообразил сразу вырубить технику, и оттуда стало доноситься типа такого: «Юные советские граждане, придите в лоно христианской церкви!» Все подумали, что их разыгрывают, начали смеяться; тем более, Ванчик начал рожи корчить и представлять, будто он поп, и кадить всех святой водой из граненого стакана. Учителя, которые присутствовали, растерялись. Один директор проявил расторопность, подскочил к магнитофону и давай нажимать подряд на все кнопки. Говорят, Ванчик от изумления аж рот раскрыл, но потом все же догадался вырубить эту проповедь, директор позеленел и удалился.

А сегодня после урока биологии – он последний – Крыса попросила меня остаться и заперла кабинет. – Аня, сказала она, – сил моих нет, – и заплакала. Действительно, последнее время ребята на ее уроках ведут себя по-хамски, кричат, смеются, перебегают с парты на парту, словно это и не класс вовсе, а какой-нибудь вокзал.

Сижу, не знаю, что сказать, вроде даже жалко ее стало. – Ребята, – говорю, – у нас такие, они почти на всех уроках, кроме директорских, на голове стоят. Она еще пуще залилась: – Директор грозится увольнением, а куда я денусь? Я уже нигде, кроме школы, работать не могу.

Действительно, деться ей некуда, таких только в школе и могут держать.

– Найдете, – говорю, – другую школу, там, может, ребята полегче и директор не такой строгий. Вообще надоело мне все это порядком, мало мне своих переживаний, кто я ей такая – причитания ее выслушивать?

– Извините, – говорю, – Альбина Анатольевна, меня в комитете ждут.

Тут она слезки платочком вытерла и смотрит на меня: – В комитете? А ты, Аня, не забыла, что возглавляешь антирелигиозную пропаганду в нашей школе? Я от неожиданности заикаться стала. – Не-е, не-е забыла.

– А то, – говорит, – меня только что директор вызывал насчет вчерашнего. Слышала, что вчера произошло? Снова она на меня смотрит, как удав на лягушку.

– Слышала, – говорю.