И Эва пояснила свою гипотезу:

— Ты меня изнасиловал.

Существует семь тысяч способов унизить человека, с которым ты только что переспал, но этот вид унижения показался мне чрезмерно надуманным, беспричинным, безосновательным и, кроме того, несправедливым, потому что надо иметь очень широкое представление об изнасиловании, чтобы считать таковым явление, состоявшее в том, что женщина сидит верхом на мужчине в течение нескольких минут, постанывая и двигая бедрами, закатив глаза, отчаянно прося поддать ей еще, и яростно царапает сама себе соски. (В этот момент, как странно это ни покажется, я вспомнил, что сказал Сократ незадолго до смерти: «Говорить неправильно — значит не только совершать ошибку в сказанном, но и наносить ущерб душе». Как ни странно, я вспомнил также о Пармениде Элейском, лирическом философе, противнике в споре Гераклита Эфесского, и произнес про себя одно его высказывание: «Если в речи есть смысл, слова должны означать что-либо, а все в целом не должно обозначать совершенно противоположного».)

— Послушай, Эва, если в речи есть смысл, слова должны обозначать что-либо, а все в целом…

Но Эва прервала меня:

— Что ты подсыпал мне в бокал?

И признаюсь, этим она полностью обезоружила меня, потому что, если взглянуть на вещи с этой стороны, произошедшее — скажем, косвенно — приближалось к идее насилия, к коварному насилию того рода, что практикуют, например, гипнотизеры, дабы не называть никого конкретно.

— Ты — инкуб, Йереми.

И, разумеется, я спросил ее:

— Это что за чертовщина такая — инкуб? — не зная, что ответ на мой вопрос случайно содержится в самом вопросе, ведь, по объяснению, данному мне Эвой, инкуб не что иное, как демон, принимающий облик мужчины, чтобы переспать с женщинами.

— Ну, хорошо, Эва. А как называются демоны, принимающие облик женщины, чтобы переспать с невинными мужчинами? — спросил я ее, и она, к моему удивлению, сказала мне, что эти адские трансвеститы носят имя суккубов.

— Суккубов?

(Так что, с точки зрения этих демонических превращений наши отношения были всего лишь простой сексуальной аферой — между инкубом и суккубом.)

— Мне хорошо. Я чувствую себя очень хорошо, неестественно хорошо, но ты меня изнасиловал, потому что в эту минуту я — это не я, понимаешь? Ты трахнул мое тело, но не мою душу.

(Ну да, так и есть, я и не говорю, что нет: я всегда был сторонником того, чтоб, если трахаешься, трахать тела, и по возможности в белье, если позволите быть откровенным. Потому что я согласен с различием, которое делает Павсаний — один из тех болтунов-бисексуалов, что появляются в диалогах Платона, — между разными Афродитами, и объявляю себя последователем Афродиты Пандемос, самой вульгарной и подлой из Афродит, которая велит нам немедленно трахать что угодно.) (Даже в том случае, если на этом чем угодно нет белья. Афродита Пандемос, самая песья…) В общем, трахать тело, трахать душу, трахаться с суккубом, трахаться с инкубом… (Запутанное дело.)

— Я хотела, чтоб с тобой было по-другому, чтоб это было что-то особенное, — сообщила мне Эва шепотом, потому что остаточный эффект экстази поддерживал ее в очень хорошем расположении духа, к счастью для меня и, быть может, также для нее.

Итак, по-другому, особенное? Признаюсь, с этого момента я стал чувствовать себя так униженно, как может чувствовать себя факир, которому официант в ресторане кладет на стул кнопку, чтобы проверить, не жульничает ли он, потому что боюсь, что если женщина говорит тебе, что хочет, чтобы с тобой у нее все было по-другому и особенно, на самом деле она имеет в виду, что готова пойти в постель с первым встречным, рассказавшим ей пару анекдотов на дискотеке, что она готова сделать какое угодно свинство в машине типу, чьего имени она даже не знает, — но с тобой она сделает чудесное исключение и будет держать тебя на расстоянии три недели, даже не поцелует тебя и будет беспрестанно говорить о метоскопии[27]и о средневековых колдунах, рассказывая тебе истории о Диодоре Катанском и пересказывая тебе слово в слово «Адский словарь» Колина де Планси.

В жизни бывают редкие ситуации, когда у тебя не возникает желания вступать в спор даже с твоими собственными чувствами, так что я встал и начал одеваться.

— Ты куда? — спросила Эва, и я ответил ей, что только что получил телепатическое послание от Валаама, и он приказывает мне немедленно прийти в монастырь, чтобы изнасиловать пятнадцать монашек. Как ни странно, Эва улыбнулась:

— Иди сюда, возвращайся ко мне… Но не трогай меня, пожалуйста. Мне больно. Я просто хочу спать с кем-нибудь вместе, хорошо? Обещаешь?

И не знаю почему, я снова снял носки и брюки и лег в постель, рискуя тем, что меня цапнет Калиостро, рискуя действительно изнасиловать свою амфитриону, телеправнучку Мерлина, рискуя попасть в плен к ее магнетическому или теургическому влагалищу, кто знает. В общем, можно сказать, рискуя всем, чем только можно, потому что отношения, начинающиеся странно, обычно заканчиваются еще более странно — так же как происходит — я так думаю, — если есть мясо летучей мыши: чем больше мяса летучей мыши ешь, тем, полагаю, более странным кажется вкус, потому что сомневаюсь, чтоб кому-либо удалось привыкнуть к вкусу мяса летучей мыши. А у Эвы, хоть и нехорошо признаваться в этом публично и как бы это ни огорчило ее многочисленных зрительниц, было в голове что-то вроде летучей мыши, как видно будет из дальнейшего, если еще не стало видно.

Поворот назад во времени: Йери готовила очень хорошо, хотя в ее блюдах всегда присутствовал оттенок тончайшей экстравагантности, после них оставался сильный, стойкий привкус, отчасти потому, что она практиковала синкретическую гастрономию, беря ингредиенты оттуда и отсюда, со специями из ведьминого леса, со странными красителями, с горькими травами и бог знает с чем еще, — все это смешивалось, потому что ее понятия о кухне были схожи с ее понятиями о флористике: это искусство сочетать несочетаемое и придавать ему беспокоящее оформление. Ты видел букет, сделанный Йери, и, несмотря на условную симметрию его композиции, замечал теллурическую агрессивность, содержавшуюся в этих цветах из зимнего сада; ты видел приготовленное ею блюдо из курицы и замечал, что курица утратила свой вид общипанного трупа, хотя и плавает в весьма причудливых соусах, и ты ощущал не процесс поедания курицы, а личную трагедию курицы: как она с тревогой вышла из яйца, ее детство под чуткими взглядами в тысячу ватт, ее механическое обезглавливание… (Куры, с их страхом иметь перья… С их страхом потерять их…) И так во всем: салат-латук, выложенный на блюде Йери, напоминал тебе о тучной комковатой земле, где он вырос, и о зеленых червяках, что жили среди его листьев, ее пирожные оставляли на небе первобытный оттенок, привкус злаков плейстоцена; от ее мясных блюд создавалось впечатление, что слышишь из скороварки крики приносимого в жертву животного, у ее компотов был вкус самой весны с ее буйством ароматов, и так далее.