Получается, спасибо дорогому Иосифу Виссарионовичу за проведенное с пользой время.

Честно говоря, я и не заметил, когда именно Годунов по своему обыкновению аккуратно приоткрыл дверь, чтоб «приобщиться к мудрости», как он это называл.

Иной раз он заходил, махнув мне рукой, чтоб я не дергался – интересно, так ли вежливо он ведет себя с прочими учителями? – и присаживался на лавку, внимательно слушая, о чем идет речь.

Но случалось, как и сегодня, чтоб вообще меня не отвлекать, даже на секундочку, он попросту приоткрывал дверь и оставался стоять либо в проеме, либо вообще в коридоре.

– Так что же делать, если государству угрожает неведомый враг? – вдохновенно вещал я. – С ним, как известно, можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй – зверю, но так как первого частенько не хватает, то приходится прибегать и ко второму.

– Стать зверем? – усомнился Федор. – Гоже ли?

Вошедшего отца он не видел, сидя к нему спиной, а потому вел себя как обычно, то есть раскованно и непринужденно, к чему я старался приучать его чуть ли не с самых первых дней – уж очень давил на него авторитет бати, в присутствии которого он вообще порой терялся.

– А ты вдумайся, царевич. Отчего это древние эллины отдавали Ахилла и прочих героев на воспитание кентавру Хирону? Только для того, чтобы они приобщились к его мудрости, или еще кое-зачем? Я зрю в этом ясное указание, что истинный герой или государь должен совмещать в себе обоих, оставаясь человеком, но при необходимости умея выпустить из души и зверя. Причем зверь должен непременно соответствовать обстоятельствам: где львиная шкура коротка, там надо подшить лисью. Коль перед тобой на пути выставили капканы – стань лисой, а чтоб отпугнуть волков, превратись во льва. И весь секрет управления заключается в том, чтобы знать, когда следует быть тем или другим.

– Но ты же только что сказывал о чести, доблести, прямодушии и прочих добродетелях. Как же, став зверем, сохранить их? – запротестовал царевич.

– Увы, Федор Борисович, чтобы удержаться у власти, неуклонно следовать добродетели не только вредно, но и опасно. Но и от своих прежних слов не отказываюсь: надо делать все, дабы выглядеть в глазах людей, будто ты и сострадательный, и милостивый, и благочестивый, ведь люди большей частью судят только по внешнему – увидеть дано всем, а потрогать руками – немногим.

– А на самом деле зверь… – упавшим голосом протянул Федор.

– Да зачем же зверь?! – возмутился я. – И внутри будь таким же. Речь идет совсем о другом – ты должен быть готов в любой миг проявить и противоположные качества, если без них никак не получается обойтись. То есть старайся творить добро, но помни, что при необходимости нельзя бояться и зла.

– Но ведь кто-то, да и не один, все равно узрит, что я…

Он даже договаривать не стал – так ему было неприятно произносить слово «зверь».

– Увидят немногие. И беды в том нет – спорить с подавляющим большинством, тем более за спиной которого стоит государство, они не посмеют. Они и сами побоятся произнести такое, а если и скажут, то их затопчут прочие. Пойми, что судят о государях по тому, в каком состоянии их держава, поэтому ты будешь всегда оправдан, но только в случае, если сохранишь власть и одержишь победу над всеми врагами, как внутренними, так и внешними. А уж какие ты употребил для этого средства, неважно – все равно их одобрят.

– Грех, – строго произнес Федор.

Я усмехнулся и твердо заверил:

– Церковь тоже простит – она добрая, когда грешат правители, тем более не по собственной прихоти, но для блага страны. Вспомни, ты сам рассказывал мне, как лихо резал новгородцам носы и выкалывал глаза великий Владимирский князь Александр Ярославич. Зато он – победитель, потому ныне и святой.

– Но он творил и благо – запротестовал Федор.

– Никто не спорит, – согласился я. – В прочих делах добра за ним можно подсчитать куда больше, так что свое зло он искупил, и даже сторицей – все так, вот только святые зла вообще не творят. Так что с церковью все утрясется, поверь.

– А если попытаться вовсе без оного зла обойтись? – робко осведомился царевич. – Яко Христос заповедал – за зло добром…

– А теперь вспомни, чем все для Христа закончилось, – сурово посоветовал я. – И поверь, что с тех пор времена не изменились, а если и да, то далеко не в лучшую сторону.

– Тогда яко мне? – растерялся Федор. – Злобствовать?

– Некто спросил Конфуция: «Правильно ли говорят, что за зло нужно платить добром?» Учитель сказал: «А чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром». – Я развел руками. – По-моему, проще не скажешь. И запомни: от государства, как и от его правителя, вовсе не требуется пытаться превращать земную жизнь в рай, из этого все равно ничего не выйдет, но требуется иное – помешать этой жизни окончательно превратиться в ад. Да и вообще, управление державой – занятие жестокое. Добрый нрав в таком деле лишь помеха.

– И иначе никак? – Глаза царевича наполнились слезами.

Ну чисто дитя.

И я поймал себя на мысли, что очень хочется погладить Федора по голове и произнести нечто утешительное, успокаивающее, сказать, что можно, конечно же можно и иначе. Только это очень трудно и тяжело, но в первые дни правления можно и попытаться, хотя бы для того, чтоб убедиться в неправильности…

Вот только если он попытается, не будет у него последующих дней.

Совсем.

И я мрачно ответил:

– Иначе можно, только тогда в самом скором времени и тебя в святцы внесут. У нас там как с невинно убиенными великими князьями и царями – они просто мученики, великомученики или кто-то еще?

– Бориса и Глеба величают святыми благоверными князьями-страстотерпцами, – припомнил он.

– Неплохо, – одобрил я. – Вот только когда тебя убивают, как-то не думаешь о мученическом венце. Знаешь, в тот миг, когда меч или сабля с хрустом входит в твое тело, мыслишь вовсе не о небесах, потому что они будут потом. Зато кровь – горячая, алая, что льется из твоего тела, – вот она. И боль – острая, резкая, нестерпимая – тоже тут.

Федор поморщился, почти со страхом глядя на меня, но я оставался неумолимым, живописуя красочную картину последнего дня доброго правителя, после чего подвел итог:

– И ты не просто страдаешь. Тебе горько и обидно, что рядом нет никого, чтоб защитил или уберег. И начинаешь понимать, что если бы ты вел себя иначе, не столь добродетельно, то, как знать, возможно, ничего этого и не было бы, а от этого становится обиднее вдвойне…

Фу-у-у, что-то я не того… Чересчур разошелся. Вон как испуганно уставился Федя – не иначе как успел вообразить все, что я тут ему наговорил.

Да и Борис Федорович, которого я заметил только что, тоже хмурится. Представляю, как он отреагирует на мои страшилки и что скажет мне после.