Тем не менее я киваю Ханне, хотя и думаю, что похожие на нас девушки существуют. Может быть, они просто не пахнут коровами или гневом отца и сигаретным дымом постоянно, но с этим, наверное, можно что-то сделать. Я быстро кладу руку на горло. Я все еще чувствую отпечаток веревки на коже, и когда думаю о сегодняшнем дне, о шаткой кухонной стремянке и падении матери, мне на мгновение кажется, что веревка затянулась туже, ощущаю двойной узел под гортанью. Кажется, под горлом останавливается все, как полоса света от фар трактора отца на моем пуховом одеяле.

Мы слышим, как он едет, разбрасывая коровий навоз. Это приходится делать тайно, потому что всем запретили удобрять землю навозом, чтобы ограничить риск заражения. Непонятно, что с ним тогда делать: доски, ведущие к навозной яме, чтобы по ним могла проехать тачка, утонули, и места в яме больше нет. Отец сказал, что ни единая душа не заметит, как он ночью разбрасывает навоз по лугу. Приходил даже кто-то из службы зачистки в белом защитном костюме – он расставил десяток наполненных синим ядом ящиков для крыс по всей ферме, чтобы те не разнесли ящур. Мы с Ханной должны бодрствовать, отец не может внезапно сбежать от нас. Полоска света движется с ног вверх до горла, а потом обратно.

– Попасть под трактор или в яму с жидким навозом?

Ханна скользит рядом со мной под одеялом. Ее темные волосы пахнут силосом. Я делаю глубокий вдох и думаю о том, как часто я проклинала коров, но теперь, когда их собираются забить, все, чего я хочу, – чтобы они остались с нами, чтобы ферма не затихла. Мы будем помнить лишь отзвуки, и только вороны с водосточных труб будут следить за нами.

– Ты холодная, как замороженный хлеб, – говорит Ханна. Она кладет голову мне в подмышку и не вовлекается в игру. Может, она боится, что, если ответит, это произойдет на самом деле. Как в «Линго», мы часто заранее можем предсказать, кто возьмет зеленый шар, – и так же сможем предсказать смерть.

– Лучше замороженный хлеб, чем размороженный пакет с бобами, – говорю я, и мы смеемся под одеялом, чтобы мать не проснулась. Я перемещаю руку со своего горла на шею Ханны. Чувствую тепло. Ощущаю ее шейные позвонки под кожей.

– Вы ближе к идеальной толщине, чем я, юная леди.

– Идеальной для чего, молодой человек? – подыгрывает Ханна.

– Для спасения.

Ханна отталкивает мою руку. Для спасения идеальная толщина не нужна: как раз отсутствие совершенства делает нас хрупкими и заслуживающими спасения.

– А мы хрупкие?

– Хрупкие, как соломинки, – говорит Ханна. Внезапно я понимаю, что происходит. Все в прошлом становится на свои места: мы всегда были хрупки. Я говорю:

– Должно быть, это еще одна из казней египетских во время Исхода. Только они приходят к нам в неправильном порядке. Понимаешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну у тебя было кровотечение из носа – это вода обратилась в кровь, еще была миграция жаб, вши в школе, смерть первенца, оводы у навозной ямы, кузнечик, которого Оббе раздавил ботинком, ранки у меня на языке от пережаренной яичницы, а еще град.

– Ты думаешь, поэтому теперь пришел мор животных? – спрашивает Ханна с испуганным лицом. Она держит руку у сердца, прямо на ушах Барби, как будто та не должна слышать, что мы здесь обсуждаем. Я медленно киваю. После этой нас ждет еще одна казнь, думаю я про себя, и самая худшая: тьма, всеобъемлющая тьма, навеки закутанная в воскресное пальто отца. Я не говорю этого вслух, но мы оба знаем, что в этом доме есть два человека, которые мечтают о той стороне, хотят пересечь озеро и принести жертвы: от конфет «Фаерболл» до мертвых животных.

Мы слышим, как замолкает трактор. Я включаю ночник на тумбочке, чтобы побороть темноту, теперь, когда огни трактора перестали освещать мою комнату. Отец закончил разбрасывать навоз. Я вижу, как он стоит в комбинезоне и издалека смотрит на ферму, где свет горит только в одном овальном окне, будто полупьяная луна грохнулась на несколько метров вниз. Когда он глядит на ферму, он видит три поколения фермеров. Она принадлежала дедушке Мюлдеру, а тот унаследовал ее от своего отца. После смерти дедушки многие из его коров пережили его. Например, отец часто рассказывал историю, что у одной из дедушкиных коров тоже был ящур и что зверь не хотел пить: «Тогда он купил бочонок сельди и бросил ее в рот больной корове. Это дало ей немного белка, а еще ей очень захотелось пить – так, что она преодолела боль от волдырей на языке и снова начала пить».

Я до сих пор считаю, что это хорошая история. Теперь язвы у коров не лечат бочонками селедки, и дедушкины коровы тоже умрут. У отца одним махом отберут весь смысл существования. Ощущение как от мертвого Тишье, но помноженное на количество коров, сто восемьдесят. Он знает каждую корову и каждого теленка.

Ханна отрывает лицо от моей шеи, ее липкая кожа медленно отклеивается от моей: на ней остается слой вазелина, как будто Ханна одна из звезд, время от времени падающих с моего потолка. Я больше не могу загадывать желания, ведь вселенная – это не место исполнения желаний, это могила. Каждая звезда – мертвое дитя, самая красивая из них – Маттис, мать научила нас этому.

Иногда я боюсь, что он однажды упадет с неба и окажется в чужом саду, а мы не заметим. На небе часто бывает мало звезд, мы об этом обычно не беспокоимся.

– Нам нужно сбежать в безопасное место, – говорит Ханна.

– Именно.

– Но когда, когда же мы перейдем на ту сторону?

Моя сестра звучит нетерпеливо. Она мало знает об ожидании и хочет получить все и сразу. Я более вдумчивая, поэтому многие вещи проходят мимо меня: вещи тоже иногда бывают нетерпеливы.

– Ты красиво говоришь, но это ничем не заканчивается.

Я обещаю Ханне, что исправлюсь, и говорю:

– Мышь из дома – любовь в пляс.

– Это еще одна казнь египетская? Мыши?

– Нет, они будут защитой, когда вернется кот.

– Что такое любовь?

Я задумываюсь на мгновение, а затем говорю:

– Когда наша нерелигиозная бабушка готовила «адвокат», он получался густым и золотисто-желтым. Чтобы он был вкусным, нужно было добавлять все ингредиенты в правильном порядке и в правильной пропорции.

– «Адвокат» гадкий, – говорит Ханна.

– Потому что тебе еще предстоит научиться любить его. Сперва и любовь тебе не понравится, но потом она станет лучше на вкус и слаще.

Ханна на мгновение хватается за меня, она держит меня, как своих кукол, обняв под мышками. Отец и мать никогда не обнимаются, возможно, потому, что от объятий секреты могут приклеиться к другому человеку, как вазелин. Поэтому и я никогда не обнимаюсь: не знаю, какие из своих секретов я готова отдать.

Отцовские кломпы стоят рядом с ковриком – на их носах жесткие синие пластиковые галоши, чтобы предотвратить дальнейшее заражение. Я бы с удовольствием надела такую галошу на лицо, чтобы дышать только своим собственным воздухом. В кломпах я иду к компостеру с ведром очисток, выбрасываю их на белые от росы коровьи лепешки, и вдруг меня осеняет: возможно, это последняя гора коровьего навоза, которую я вижу. Как и звуки первого утреннего мычания, охлаждения бочек для молока, миксеров для смешивания корма, воркования лесных голубей, привлеченных запахом кукурузы и устроивших гнезда на коньке коровника, – все в конечном итоге превратится в воспоминания, приходящие, лишь когда мы празднуем дни рождения или когда не можем уснуть ночью, и все опустеет: коровники и сарай для сыра, силосные башни и наши сердца.