Иешуа обладал удивительным свойством разжигать огонь в сердцах людей своими речами. Даже те, кто приходили к нему полные недоверия, те, кто готовили в ответ ему злые насмешки, очень часто уходили совершенно другими людьми. В этом был великий дар Бога, но в даре этом, словно змея, притаившаяся под камнем, скрывалась и его будущая страшная смерть. Те, кто ведет за собой людей, редко делают это лишь добрыми словами. Теперь-то я знаю это точно.

Но тогда, в тот момент, под крышей дома Алфея, я искренне заблуждался.

Май 357 года н. э. Неподалеку от Милана, Италия

Когда рассвет начал пожирать ночные тени, отряд уже двигался бодрой рысью. Двенадцать всадников на двенадцати рослых лошадях. За каждой на привязи сменный конь. Животные идут налегке, в седельных сумках минимум груза. К чему припасы, когда с собой есть золото?

Сервий поправил фибулу,[64]державшую плащ, и оглянулся через плечо.

Привал был короток – люди спали всего несколько часов, но не выглядели усталыми. Отряд растянулся в ровную цепь, копыта приглушенно стучали о прибитую росой пыль. Пахло свежей листвой, речной водой и – оглушительно – ландышами. Пахучие цветы покрывали все лесные поляны со стороны реки сплошным белым ковром. Дорога отсекала широкую полосу смешанного леса и ленту темной, еще мутноватой от разлива речки от раскинувшихся справа пойменных лугов.

Трава на них уже поднялась: еще не высокая, но уже набравшая силу под теплым весенним солнцем. В мягком рассветном сиянии цвет у нее был приглушенным, но Сервий знал, что стоит светилу по-настоящему пригреть землю, и луга до самого края нальются густым изумрудным блеском, по которому во все стороны разбегутся брызги зацветших диких маков. Сейчас же в траве виднелись лишь одинокие нежные головки красных цветов.

Сервий напряг колени, приподнялся, опершись на высокую луку боевого седла, словно стараясь забросить взгляд за горизонт, к цели путешествия, но монастырь все еще не был виден: он аккуратно прилепился к склону невысокого холма в тридцати стадиях[65]севернее, окруженный аккуратными прямоугольниками вспаханной и засеянной земли, фруктовыми садами и сотнями югеров[66]пастбищ. Отсюда нельзя было не только разглядеть здания обители, но и сам холм все еще прятался в складках ландшафта. И Сервий поймал себя на мысли о том, что он этому рад. Значит, обитатели еретического гнезда проживут несколько лишних часов. Успеют насладиться рассветом, возможно, даже справят молитву согласно своему обычаю и успеют потрапезничать. А потом…

Потом для них все кончится.

Потому что арианская ересь должна прекратить свое существование. То, что когда-то не сделал император Константин, будет делаться сегодня, завтра… Ровно столько лет, сколько понадобится для достижения цели. Сам Сервий не испытывал к обреченным на смерть никаких чувств – ни ненависти, ни сочувствия. Более того, он был уверен, что его Двенадцать тоже не испытывают никаких эмоций. Для них это просто работа. Работа, оплаченная щедрой рукой их хозяина – Сервия.

Никто из них не имел никакого отношения к Церкви, разве что захаживали иногда в храм, и то не часто. Одно из условий, которое соблюдалось особо тщательно – ничто не должно указывать на связь между Домом Господним и этими людьми. Господь не хотел иметь ничего общего с теми, кто сейчас скакал убивать во славу Его через прозрачную утреннюю дымку, на север.

Сервий, некогда носивший христианское имя Афанасий, невесело усмехнулся.

Он сам выбрал себе такую судьбу. Нет, он продолжал служить Господу вот уже почти двадцать лет с того момента, как принял крещение, но служба его была безмерно далека от вознесения молитв. И Господь, которому он посвятил жизнь, не хотел его знать. И в самом Сервии, в мыслях и чувствах его произошли перемены. Соглашаясь на пожизненную ношу, на тайную миссию, сокрытую от глаз и ушей людских, Сервий и не подозревал, что за многие годы сердце его ожесточится настолько, что мысли о Боге уже не будут занимать в нем много места. Он боялся признаться себе в том, что теперь они посещают его гораздо реже, чем пятнадцать или десять лет назад. Если уж быть до конца откровенным, почти не посещают.

Он просто делал свою работу. Он был мечом, карающей десницей, цепным псом и должен был соответствующим образом вооружиться. Двенадцать спутников, следующих за ним миля за милей, были его клинками, продолжением его рук. Сервий лично подобрал каждого из них и знал, что любой всадник выполнит приказ, не отягощая себя раздумьями и не напрягая предводителя вопросами. На все сомнения соратников у него был только один ответ – звон золотых монет. Его люди любили золото и прекрасно владели оружием, но при том не были профессиональными наемниками – это было еще одно условие, которое Афанасий соблюдал неукоснительно. Наемник может распускать язык, может хвастать содеянным перед новым хозяином. А вот человек, связанный с остальными некой общей тайной, к тому же обставленной со всем тщанием мрачными, почти языческими ритуалами, делать этого не станет. Побоится. Так что его люди не продавались и не покупались. В мирной жизни каждый из Двенадцати, помимо умения профессионально убивать, обладал вполне гражданскими профессиями – среди них были лавочники, каменотесы, купцы, люди знатного рода, несколько зажиточных крестьян. И только зов Сервия, когда бы и откуда он не прозвучал, превращал дюжину граждан Империи в дюжину всадников Смерти.

В распоряжении Афанасия была не одна такая команда – иногда его цели лежали на расстоянии многих сотен, а то и тысяч миль друг от друга. Но каждые Двенадцать были уверены, что именно они – единственные, и только Сервий знал их всех. Вернее, только Сервий и Наместник. Существование Наместника тоже было тайной. Наместник был тем звеном, что осуществляло связь между Тайным Конклавом и Легионом, главой которого был бывший телохранитель императора, ныне возглавлявший эту формально несуществующую организацию. Сервий не знал членов Тайного Конклава – ни в лицо, ни по именам, но именно они указывали ему цели. Члены Тайного Конклава не знали Сервия – их задачей было определить, что именно может представлять опасность для Церкви. Наместник, получив решение Тайного Конклава, передавал его Легиону. У него же в руках были нити, ведущие к сокрытому от всех посторонних воинству, но задействовать их он мог только после смерти главы Легиона.

«А я пока что умирать не собираюсь», – подумал Сервий, прищуриваясь.