Дан крепче сжал ее плечи, продолжая пристально смотреть в глаза. Удивленная резкой реакцией Дана, она только открыла рот, чтобы ответить, как сзади с причала послышался голос Перниллы:

— Так, они тут сидят и, как я вижу, неплохо проводят время.

Ее голос прозвучал непривычно холодно. Эрика раньше ничего подобного не замечала. Пернилла мрачно смотрела на них, ее руки непроизвольно сжимались и разжимались. В первую секунду они замерли от неожиданности, услышав ее голос, и руки Дана по-прежнему оставались на плечах Эрики. Молниеносно, будто обжегшись, он отдернул их и встал навытяжку.

— Привет, любимая. Ты сегодня закончила раньше? Эрика вот проходила мимо и принесла кое-что перекусить, и мы немного поговорили.

Дан говорил заискивающе, словно оправдываясь, и Эрика с удивлением переводила взгляд с него на Перниллу и обратно. Она никак не могла взять в толк, что происходит. Пернилла смотрела на нее с явной ненавистью. Ее руки были крепко сжаты в кулаки, и на долю секунды Эрике даже показалось, что она на нее набросится. Эрика ничего не понимала. Много воды утекло с тех пор, как они раз и навсегда разобрались с Перниллой насчет отношений Эрики и Дана. Пернилла прекрасно знала, что у них нет никаких романтических чувств друг к другу, или, по крайней мере, Эрика сильно надеялась на то, что Пернилла это знала. Сейчас у нее такой уверенности не было совсем. Но вопрос заключался в том, что вызвало такую реакцию. Она опять посмотрела на Дана, потом на Перниллу: между ними происходила какая-то невидимая битва, и, похоже, Дан ее проигрывал. Сказать ей тут было совершенно нечего, и Эрика со своей стороны сочла за лучшее молча уйти, предоставив им возможность разбираться самим.

Она быстро положила в корзину контейнеры и термос. Идя по причалу, она слышала у себя за спиной голоса Дана и Перниллы, казавшиеся особенно громкими из-за тишины вокруг.

Он был неслыханно одинок. Без нее мир опустел и заледенел. И ничто на свете не могло растопить этот лед. Боль было легче переносить, когда он мог делить ее с нею. Когда она исчезла, боль стала вдвое сильнее и тяжелее, чем он мог вынести. День за днем, минуту за минутой, секунду за секундой он заставлял себя жить дальше. Действительности не существовало: единственное, что по-настоящему имело значение, — то, что она ушла навсегда.

Вину можно разделить поровну между виноватыми. Он не хотел нести весь этот груз в одиночку. Никогда не хотел.

Он посмотрел на свои руки. Он ненавидел их. Они принесли красоту и смерть в несовместимом сочетании, которое заставило его научиться жить с этим. Только когда они гладили ее, только тогда они были добрыми. Прикосновение его кожи к ее коже куда-то на время уносило прочь все зло. И вместе с тем, когда они были рядом, они скрывали зло. Любовь и смерть, ненависть и жизнь — противоположности, которые превратили их в мотыльков, кружащихся вокруг огня и подлетающих все ближе и ближе. Она сгорела первой. Он чувствовал жар. Огонь был близко.

* * *

Она устала. Устала отскребать чужое дерьмо, устала от своей безрадостной жизни. День следовал за днем, они накладывались друг на друга и сливались в одну бесконечную вереницу. Она замучилась нести груз своей вины, потому что с этим она начинала день, с этим же и заканчивала. Она устала просыпаться каждое утро и ложиться вечером в кровать, беспокоясь о том, что происходит с Андерсом.

Вера поставила кофейник на плиту. Кухонные часы разбивали своим тиканьем тишину, а она сидела за кухонным столом и ждала, когда кофе будет готов.

Вчера она прибиралась у Лоренсов; дом у них такой огромный, что на это ушел целый день. Иногда ей вспоминались старые времена. Она тосковала по стабильности, когда она каждый день приходила в одно и то же место и работала, она тосковала по своему былому статусу, потому что, как ни посмотри, а ведь она служила экономкой в самой известной семье Бохусланда. Но тосковала только иногда. А по большей части Вера была довольна, что ей не надо больше ходить туда каждый день, не надо кланяться и отчитываться перед Нелли Лоренс — особой, которую она ненавидела всей душой. Хотя Вера и проработала на них неизвестно сколько времени, ее в итоге выставили, потому что экономки вышли из моды. Больше тридцати лет Вера опускала глаза и лепетала: «Да, спасибо, госпожа Лоренс», «Конечно, госпожа Лоренс», «Сию минуту, госпожа Лоренс». И при этом изо всех сил сдерживалась, чтобы не вцепиться руками в ее тощую шею и держать до тех пор, пока она наконец не обмякнет. Иногда это желание было настолько непереносимым, что Вере приходилось прятать руки под фартуком, чтобы Нелли не заметила, как они дрожат.

Кофейник засвистел и доложил, что кофе готов. Вера с трудом поднялась и, с усилием выпрямив спину, достала старую, хорошо послужившую чашку и налила себе кофе. Эта чашка — все, что осталось от сервиза, который родители Арвида подарили им на свадьбу. Он был из отличного датского фарфора с синими цветами, которые со временем выцвели. Когда Арвид был жив, они пользовались этим сервизом только по праздникам. Но после его смерти праздники уже не отмечались, все дни превратились в сплошные будни. Время шло своим чередом. Чашек оставалось все меньше, а те, что сохранились, лет десять назад в приступе белой горячки переколотил Андерс.

Она с удовольствием пила кофе. Когда в чашке остался последний глоток, Вера вылила кофе на блюдце, зажала между зубами кусочек сахару и выцедила остатки кофе через него. В ногах чувствовалась тяжесть после целого дня уборки. Она вытянула их перед собой и положила на стул, чтобы немного снять напряжение.

Дом был маленький и очень незатейливый. Вера прожила в нем уже сорок лет и собиралась жить до самой смерти. Это, наверное, было не очень практично. Дом стоял на высоком крутом холме, и ей часто приходилось останавливаться и переводить дух, возвращаясь домой. Дом, конечно, здорово обветшал за годы и выглядел старым и обшарпанным, да он таким и был — и снаружи и внутри. Вообще-то она запросто могла продать его, получив неплохие деньги, и переехать в квартиру, но эта мысль ее совсем не прельщала. Скорее крыша обвалится ей на голову, чем она отсюда уедет. Вера жила здесь с Арвидом. У них был счастливый брак, и им было здесь хорошо. И кроме своей девичьей кровати в родительском доме, она спала только здесь, на той самой кровати, которая стоит в спальне. В этой же кровати они зачали Андерса. И когда Вера на последних месяцах беременности уже не могла лежать иначе, кроме как на боку, Арвид крепко прижимался к ее спине и гладил ее живот. Она до сих пор слышала слова Арвида о том, как они будут жить, обо всех детях, которых они вырастят, и как с годами вместе с детьми в доме будет прибавляться счастливый смех и радость. А когда они состарятся и дети разъедутся кто куда, они с Арвидом будут сидеть перед камином, неспешно покачиваясь в своих креслах-качалках, и говорить о том, какую чудесную жизнь они прожили вместе. Им было по двадцать с небольшим лет, и никто из них не мог предвидеть, что ждет их впереди.

Она все узнала, сидя за этим столом. Раздался стук в дверь: на крыльце стоял констебль Поль, держа фуражку в руке. И как только Вера его увидела, то все сразу поняла. Он начал было говорить, но Вера молча прижала палец к губам, как бы прося его помолчать, и, не говоря ни слова, показала Полю, чтобы он прошел в кухню. Она была тогда на сносях, на девятом месяце, и не могла двигаться быстро. Медленно, очень тщательно Вера принялась варить кофе. И пока кофе закипал, она сидела и внимательно рассматривала человека по другую сторону стола. А он, напротив, старался смотреть куда угодно, только не на Веру, и время от времени поводил головой, будто воротник его душил. Она налила очень горячий кофе, поставила чашку перед Полем и жестом показала ему, что он может говорить дальше. По-прежнему она не произнесла ни слова. В голове у нее все сильнее и сильнее нарастал какой-то гул. Она видела, как губы констебля движутся, но ни один звук не мог прорваться сквозь какофонию в ее голове. Она не хотела слышать. Она знала, что Арвид сейчас лежит на морском дне и его тело, опутанное водорослями, покачивается в такт волнам. И никакие слова этого не изменят. Да и не могло быть такого слова, чтобы разогнать серую тучу тоски, отныне и вовеки ставшую ее небом.