Луиза превзошла саму себя, после фаршированной пулярки и жаркого, запеченного в тесте, были поданы местные сыры: мягкий пикардийский брэ[47], савойский с сидром, сухие и плавленые козьи — и мы накинулись на них, будто голодные; не знаю, как у нас осталось место в желудке, чтобы съесть столько; но это еще был пустяк по сравнению с последовавшим пирогом с клубникой; нам пришлось сдаться, когда она принесла грушево-миндальный торт, и хотя Винсент его обожал, он вынужден был отказаться, заявив, что иначе просто лопнет. Мы с некоторым трудом поднялись, и, поскольку жара начала утомлять, отец велел Луизе подать кофе в гостиной, где еще сохранилось немного прохлады.

Мы уже собирались расположиться в креслах, когда отец захотел продемонстрировать Винсенту последний офорт, который он изготовил на своем прессе. Винсент, интересовавшийся техникой гравюры, подумывал о ее применении, чтобы размножить свои работы, и они пошли в мастерскую. Пока отец доставал репродукции из пресса, Винсент наклонился и принялся рассматривать картины, которые лежали под столом. Он взял одну из них в руки, внимательно оглядел во всех деталях, и, когда он поднялся, лицо его покраснело. Отец шел к нему с доской в руках, но Винсент резко окликнул его.

— Что это такое? — проговорил он, протягивая картину на вытянутых руках.

— Работа Гийомена. Вы его знаете?

— Он один из моих лучших друзей.

— Это художник, которого я очень ценю, у меня много его полотен, — уточнил отец, не осознавая происшедшей с Винсентом метаморфозы.

— Как вы смеете позволить подобному полотну валяться на полу? Без защитной упаковки, без рамы! В пыли! Это позор!

— Но ведь…

— Вы просто варвар! Идиот! Мне на вас смотреть противно! Никто никогда не совершал подобной дикости!

— Послушайте, вы…

— Замолчите! Вы недостойны этой живописи, вы ее не стоите, я расскажу Гийомену, как мерзко вы с ней обращаетесь. В вас нет ни грана уважения!

— Вовсе нет…

— Вы низкое, глубоко презренное существо!

— Прошу вас. Я вам не…

— Ноги моей больше не будет в этой норе! — закричал Винсент, прерывая его. — Вы не только никуда не годный врач, но еще и отвратительный человек!

Винсент с размаху ударил по доске, которую отец держал в руках, та подпрыгнула и упала на пол, потом аккуратно поставил картину Гийомена, прислонив ее к стене. И вышел, хлопнув дверью. Отец был так ошеломлен этой сценой, что стоял молча с приоткрытым ртом.

* * *

* * *

Голос Винсента еще звенел после его ухода. Он звучал в наших ушах, и его оскорбления прокручивались в наших головах с той же агрессивностью, с какой они были брошены нам в лицо. Мы не ожидали ни подобного взрыва, ни такой ненависти — мы, привыкшие существовать в обществе приличий, не допускавшем повышенного тона и грубостей, где вежливость была незыблемым правилом, а любые столкновения — приглушенными и где можно было наговорить друг другу кучу гадостей, но при условии, что все они будут высказаны учтиво. Мы так и застыли как дураки, не зная, каким образом выйти из этой тягостной ситуации, и первым молчание прервал брат:

— А я думал, он уже выздоровел, этот ваш художник.

— Надо полагать, что нет, — растерянно пробормотал отец.

— Это ваша вина, отец, — бросилась вперед я. — Вы заставили его выпить больше, чем следовало, и это его перевозбудило.

— Тебе должно быть стыдно за такие слова, он совершеннолетний, насколько мне известно, и он практически ничего не пил, два-три бокала не могут привести в подобное состояние. Нет, тут еще следует поработать, но это вне моей компетенции, в конце концов, я не психиатр. Я больше не желаю им заниматься, он был невероятно груб, самое меньшее, чего можно ждать от постороннего, принятого в доме, — это минимума вежливости и соблюдения приличий. Надо думать, мы вращаемся в разных кругах и получили разное воспитание. Людская неблагодарность — это весьма печально. Вы свидетели, что мы его приняли, как если бы он был членом семьи, и вот каким образом он отблагодарил нас за желание помочь. Нет, род человеческий не оправдывает надежд. Пусть это послужит вам уроком на будущее.

Когда Луиза принесла кофе в гостиную, отец приказал ей держать отныне двери закрытыми для Винсента и не пускать его в дом, причем не слишком деликатничая.

— И не позволяйте морочить себе голову его разглагольствованиями или жалобами, Луиза. Я больше не желаю ни видеть его здесь, ни слышать разговоры о нем. Было бы странно, если бы он посмел снова явиться, но от психов вроде него не знаешь, чего ждать. Когда слишком уж хочешь помочь ближнему и без конца находишь оправдания людям, тебя в результате оскорбляют в собственном доме. Значит, нужно уметь сказать: стоп! Пусть каждый остается при своем: он на своем месте, мы на нашем. А вы, дети, если случайно столкнетесь с ним в деревне, проходите не глядя, как будто его не существует.

Я подождала, пока Луиза выйдет, а отец немного успокоится. Он зажег сигару и расслабился.

— И все же, отец, вы не думаете, что такое поведение свидетельствует о том, что Винсенту необходимы ваши советы? Вы говорили, что он делает большие успехи, а значит, нужно проявить больше терпения. Винсент по природе не агрессивен, и алкоголь мог…

— Может, это нормально, чтобы на тебя накидывался твой собственный гость? — прервал меня он.

— Разумеется, нет, но он такой великий художник, что…

— Что ты понимаешь в живописи, моя бедная девочка? Он, со своим вдохновенным видом, провел тебя. Он просто бедный мазила, пачкун, который отвратительно рисует, и тем хуже для него, на свете тысячи талантливых художников, конкуренция жестокая, даже безжалостная, и он знает, что нет шансов продать его жалкую живопись, но этот парень хитер, он набивает себе цену, встав в позу модерниста, непонятого художника-мученика. Пусть он творит что-то несуразное, всегда попадется простофиля, который начнет восхищаться его гениальностью, потому что сам ничего не понимает в настоящей живописи. Винсент нашел свой способ выжить: шокировать обывателей. Да, в этом и заключена правда: парень пишет самую буржуазную живопись на свете. Ты не задавала себе вопрос, почему он не продал ни единой работы?