А лица какие… Те, что были отмечены умом и чувством, терялись в массе небритых, мятых, испитых, наглых, тупых, озлобленных… Московская толпа складывалась в миллионнорылую харю «простого советского человека», харкавшего под ноги, сморкавшегося в два пальца, гоготавшего надо всем, что было выше убогого пролеткульта.

Неожиданно Авинов почувствовал чужую руку в своём кармане. Изловчившись, он вцепился в худое запястье и вывел незадачливого карманника «на свет». Это была белобрысая личность лет тринадцати, в бушлате до колен, зато с оторванными рукавами. Штаны на отроке тоже были «с чужого плеча» и затягивались ремнём под мышками, зато на голове сидела фуражка гимназиста с кокардочкой из скрещенных листков дуба. Опасливо поискав вошек на бушлате, штабс-капитан даже удивился — не было на лице отрока того серого налёта, когда грязь въедается в кожу. Замарашка — да, но не пачкуля.

— Ты кто такой, щипач? — поинтересовался Кирилл.

Мальчишка посмотрел на него исподлобья.

— Бить будете? — осведомился он, шмыгнув носом.

— А что, надо? — с интересом спросил Авинов.

— Вообще-то, красть нельзя, — глубокомысленно заявил отрок, — за это надо наказывать. Но мне очень есть хочется… Отпустите, а?

Штабс-капитан удивился — и отпустил. Если бы замарашка поносил его матом, лягался, кусался, орал, как недорезанный, он бы отвесил ему ха-арошего пинка, но этот мальчишка вёл себя иначе, чем обычный беспризорник. Он походил на принца, волею судеб оказавшегося «на дне», но не растерявшего манер.

— Не убегай, — проворчал Авинов, запуская руку в карман.

В это время появился парень постарше, лет осьмнадцати — в очках, в солдатской шинели на голое тело. Штаны, снятые с толстяка, стягивались на его тощих чреслах, как горло завязанного мешка.

— Юра! — с тревогой окликнул он мальчишку-щипача.

— Всё хорошо, Алёша, — серьёзно ответил тот. — Я, правда, попался…

— Это твой брат? — поинтересовался Кирилл у старшего, сразу вспоминая двух «баклажек», расстрелянных в Симбирске.

— Да, — признался Алексей, неотрывно глядя на руку штабс-капитана, сжимавшую несколько царских ассигнаций, — в РСФСР, на «чёрном рынке», они котировались куда выше совзнаков и бон. — Мы раньше жили на Мясницкой, — разговорился вдруг «старшенький», словно оправдывая свой нынешний статус, — у нашего отца была большая квартира. Он уехал… по делам, но так и не вернулся.

— А соседи взяли да и вселились в наш дом, — с горечью дополнил Юра рассказ брата. — Они брали наши вещи, спали на наших кроватях, ели за нашим столом. А когда мы пришли, нас выгнали… Мы теперь в «Подполье» живём.

— Где-где?! — поразился Авинов.

— Не в подполье, — попытался объяснить Юра, — а в «Подполье»! Мы там полы моем. И посуду.

— Это кабаре в Охотном Ряду, — сказал Алексей, — оно такое… полузаконное.

Как раз об этом штабс-капитан был прекрасно осведомлён — именно в кабаре «Подполье» он должен был встретиться с «Буки 02», возглавлявшим осведомительный пункт 1-го разряда в Москве. Кирилл отсчитал половину того, что у него было, и протянул Алексею:

— Держите.

— Спасибо… — Старший брат даже растерялся. — Это всё нам?

— Это всё вам, — заверил его Авинов и усмехнулся: — Доброй охоты!

— Постойте! — воскликнул Алексей, краснея. — А вы, случайно, не Юрковский?

Кирилл вздрогнул.

— Случайно, да, — сказал он, замечая растерянность на лице Юры.

— А имя-отчество не напомните?

— Виктор Павлович.

Старший с укором посмотрел на младшего, никнувшего буйной головой.

— Балда ты малая… Нам же поручили встретить вас, Виктор Павлович! Мы — курьеры! «Лампочки»! Фамилия у нас такая — Лампе, а эта балда…

Юра громко зашмыгал носом.

— И кто же вам дал такое поручение?

Алексей незаметно оглянулся и тихо сказал:

— «Буки ноль два».

— Пароль! — потребовал Авинов.

— Как проехать к Василию Блаженному, не подскажете? — старательно выговорил старший, зачем-то вытягивая руки по швам.

— Вообще-то мы не местные, — выдал Кирилл отзыв, улыбаясь, — но попробуйте сесть на «Аннушку».[86]

— Здорово как, правда, Алёша? — спросил младший брат, подлащиваясь к старшему.

— Тогда… это… — засмущался Алексей, вытягивая скомканные ассигнации.

— Будем считать, — ухмыльнулся штабс-капитан, — что Юра их всё-таки спёр! Ступайте.

— До свиданья! — сказали «Лампочки».

— До свиданья…

Проводив братьев глазами, он подозвал извозчика. Тот подъехал, пугливо косясь на авиновскую кожанку и маузер — вдруг да из «чеки»?..

— На Сухаревку, — сказал штабс-капитан, усаживаясь. — Совзнаков нет. За рубль царский свезёшь?

— Так рады ж стараться! — расцвёл мужик на козлах и стегнул крепкозадую кобылу: — Но-о, мёртвая!

Кобылка независимо тряхнула гривой и бодро зацокала копытами. Авинов вздохнул. Он испытывал острейшее нежелание ехать в Кремль, в большевистское логово, потому и оттягивал всячески неизбежное. Словно в детстве, когда долго вил круги по окрестным улицам, не решаясь на приём у зубного врача. С другой стороны, почему «товарищ Сталин» должен быть для него главнее… ну, скажем, главнее связника? Да-с!

На Сретенке у разведки белых имелась явка и надёжный человек — кличка Доцент. Это был пожилой, но всё ещё бодрый профессор Серосовин. Происхождение он имел, по нонешним-то временам, самое что ни на есть пролетарское: отец из крепостных, мать — текстильщица. А сыночек выбился в преподаватели Императорского московского технического училища.[87]В 17-м его побили неуспевающие студенты — «за реакционность». Униженный и оскорблённый профессор уединился, едва не запил, но справился с собой, решив дома пересидеть революционную бурю. Но и тут его не оставили в покое. Когда большевики захватили власть, Серосовина мигом «уплотнили». Отдельную квартиру имеешь? Значится, буржуй! Подселим к этому классово чуждому элементу три рабочих семьи — и да здравствует социальная справедливость!

Авинов задумчиво потёр небритую щёку. Ряснянский клялся и божился, что Доценту можно доверять, — профессор люто ненавидит большевиков и радуется совершенно по-детски, когда содеет красным очередную пакость. Это всё хорошо, но всё же — стоит ли соваться на Сретенку самому? Не лучше ли дождаться Исаева? Кирилл усмехнулся: правильно, ваше высокоблагородие, пущай чалдон по первости сунется, авось не провалена явка. А опосля и мы заявимся… Ну уж нет уж! Как любит повторять дорогой Владимир Ильич: «Коли воевать, так по-военному!»