В предчувствии свободы на дне советской ямы.

Рассудок наш не верил в скорые перемены, а «воздух», который мы ощущали не только легкими, но и кончиками пальцев… начал как бы вибрировать, изменяться.

В Москве было особенно трудно дышать из-за царившего в ней торжественного и торжествующего холуйства… а невидимый, недоступный коммунякам эфир… дрожал… переливался новыми цветами… источал изысканные ароматы… и мы обоняли их чувствительными ноздрями и не падали духом… хотя и было отчего.

И вот… генсеки и другие зловещие старцы начали, один за другим, играть в ящик, а к концу восьмидесятых в темном зловонном царстве ватников и сапог неожиданно повеял свежий ветер перемен… и сама собой открылась светлая сцена… а за ней — дорога в огромный, неизвестный нам, свободный мир…

И мы ушли по этой дороге, напевая чудную мелодию из «Серенады Солнечной Долины», ушли навсегда… И не жалеем об этом.

* * *

Ну что же, все здорово и хорошо?

К сожалению, не совсем. Последовательно и разумно было бы выкинуть из памяти все, что касается нашей советской жизни. И жить себе новой, американской, европейской или израильской жизнью, забыв о проклятом прошлом.

Но, увы, мы не компьютеры, а люди, очистить диск мы не можем, и, прожив двадцать или даже сорок лет на Западе, сделав или не сделав тут карьеру, купив или не купив дом, посмотрев или не посмотрев полмира — мы все равно несем в себе родовое проклятие ленинщины-сталинщины-брежневщины, остаемся совками. И наше прошлое, зловеще прошуршав жестяными лопастями, обрушивается на наши седые или лысые головы неумолимым бумерангом. Командор-Сталин обнимает нас своими гранитными руками и утягивает в ад воспоминаний. И мы не властны что-то изменить…

Особенно больно это ощущать русским писателям-эмигрантам. Потому что почти все, что ты пережил, почти весь твой навоз, из которого только и растут цветы прозы — это твое советское добытие и другого, как ни старайся, как ни прилепляйся, ни присасывайся, ни мимикрируй, ни убеждай себя — если ты уехал после тридцати пяти — у тебя никогда не будет.

Вторая боль — это наш читатель. Заграничный русский читать нас не хочет, потому что он старается или догнать свою новую родину и читает по-немецки, по-английски… или понять нынешнюю Россию — и углубляется в Сорокина и Пелевина. Для оставшихся в России мы навсегда останемся «предателями». Сами уехали, а нас теперь учат. Для аборигенов — немцев, американцев, израильтян, мы чужаки, ничьи люди, пишущие о непонятном для них мире.

Поэтому мы пишем только для себя. Тела наши наслаждаются комфортом западной цивилизации, сладкими ее плодами, а неприкаянные души — бродят по безводной пустыне прошлого.

Слава богу, наши дети не умеют читать по-русски!

Да, неприятно. Несмотря на неоспоримые достоинства его прозы. Но почему?

Давно уже спрашиваю себя и недоумеваю…

В голову лезет брань и банальности — потому что он чванливый кот… барин… литературный садист-манипулятор, позер… умен, конечно, как дьявол, но… ум его противный… холодный… шахматный. И язык у него ужасный, неловкий, искусственный, похож на плохой перевод. Спотыкаешься на каждом десятом слове…

Дошло до того, что пришлось, скривив соответственно морду, спросить себя прямо… ты что, ревнуешь? Завидуешь? Как никак, Набоков — гений… признанный читательским сообществом… а ты — кто?

А тут еще Батшев подлил масла в огонь. Спросил, не навеяна ли моя «Обновка» Набоковым… Рассказом «Лик».

А мне-то так хотелось, чтобы пытливый читатель разглядел в «Обновке» гоголевскую «Шинель» (новые ботинки — новая шинель, потеря ботинок — потеря шинели, обида и страшная месть маленького человека миру, безумие и гибель, в конце — озарение… вполне советское, но не без «Записок сумасшедшего»).

…

Перечитал рассказ «Лик» (написанный Набоковым в Ментоне и опубликованный впервые в «Русских записках» в феврале 1939 года).

Лик — это псевдоним русского актера-эмигранта, из аристократов, играющего на театре во французской пьесе «Бездна» роль бывшего русского. Лик — интеллигентен, худ, высок, робок и вдобавок неизлечимо болен. Он предчувствует скорую смерть. Мечтает умереть на сцене и попасть после смерти в метафизическую реальность этой самой «Бездны».

В южном французском городе, на гастролях, он встречает бывшего своего мучителя, в эмиграции — бедняка и неудачника — Колдунова. Тот терзает его юродивыми словоизвержениями, пытается выдрать из него деньги, приводит к себе. Лик убегает из его логова… у него начинается сердечный приступ. Лик едет на такси к Колдунову, чтобы забрать забытые у того новые туфли, и обнаруживает, что Колдунов покончил с собой выстрелом в рот.

…

Представляя читателю пьесу «Бездна», автор иронизирует: «…словом, все весьма интересно, весьма жизненно, на каждой реплике штемпель серьезной фирмы, и уж конечно ни один толчок таланта не нарушает законного хода действия…»

Вот эти «толчки таланта» мне и не нравятся в набоковских текстах, потому что их очень-очень много. Понимаю, что хотел сказать Набоков. Понимаю, что он не хотел использовать клише вроде «проблеск таланта». Но «толчок таланта», даже без сортирной аллюзии — это не по-русски.

О «штемпеле серьезной фирмы» я и не говорю.

Набоков описывает реакцию главной героини пьесы на ночное явление героя: «В разгар ночной грозы Игорь стучится к нам в дом, входит к нам со стеком в руке; волнуясь, докладывает, что в имении его благодетельницы горит красный лес и что наш сосняк может тоже заняться. Нас это менее поражает, чем юношеский блеск ночного гостя, и мы склонны опуститься на пуф, задумчиво играя ожерельем…»

Все хорошо в этом издевательском описании, но некоторые сочетания царапают.

«В разгар грозы» — плохо. Я не могу это доказать, но это так. Ну да, звукоподражание. «В разгар лета» — да, пойдет, а «в разгар грозы» — почему-то плохо. Может быть, общие согласные «г», «р» и «з» превращают это сочетание в переопределение. «Во время грозы» — вполне достаточно.

У грозы нет разгара.

И «сосняк может тоже заняться» — плохо, лучше было бы просто написать «загореться».

Еще хуже — «юношеский блеск» (вроде как начищенного сапога).

И «опуститься на пуф» (на табурет) — неважно. На диван или софу можно «прилечь», а на табуретку — «присесть», но не «опуститься». Опускается только занавес.

Набоков боится штампов… а литературный язык только из штампов и состоит. И мастерство писателя состоит не в том, чтобы придумывать новые сочетания-занозы, по четыре дюжины на печатный лист, а в том, чтобы штампы наполнять свежим содержанием, новой мыслью, новой жизнью — и давать им прорасти новыми побегами.

Описывая Лика, Набоков пишет: «…получивший небольшую известность благодаря фильме, где он отлично провел эпизодическую роль заики».