Каталки уносятся дальше по коридору, и тут муж доктора Шернен обращается к молоденькой ведьме:

– Меган, что ты здесь делаешь? Какого черта, ты уже все знаешь?

Меган говорит:

– Я просто так приехала. Дженни Тайрел таблетка нужна, такая… чтобы после того, как… Она меня подвезла. Тут я вас и увидела. А у вас-то что случилось? Что-то серьезное?

– Спеклись ребята, – говорит Лайнус. – Героин.

– Да ну! Эй, тетя Венди! Венди, скажи, они не умрут? Пожалуйста! Это же «китайский порошок», он ведь…

– Меган, потом поговорим.

Венди отворачивается и отдает какие-то распоряжения санитару.

Лайнус пытается представить мир без Гамильтона и Пэм. Ему становится плохо, в животе начинает жечь. Он вспоминает, как приходил в эту больницу к Джареду почти двадцать лет назад, вспоминает Карен, неподвижно лежащую в Инглвудском приюте, пристально смотрящую в смерть, в пустоту. Бедняга Ричард, жить всю жизнь с таким грузом. Больница – это такое место, где заканчиваются жизни людей. Здесь умирает надежда. Он восхищается Венди, у которой хватает духу работать здесь, да еще и на реанимационном отделении.

Сколько же времени они уже колются? Идиоты. Мать их… Пэм и Гамильтон с лязгом вкатываются в реанимацию. Их колют, качают воздух, берут анализы; вставлены новые внутривенные катетеры, прокачивается очередная доза наркана. Венди в смятении: ни один анализ в такой ситуации не дает стопроцентно точной картины состояния. Передозировка героином – такое дело. Никакая томография, никакой подсчет кровяных телец, никакие показания самых точных приборов не могут дать врачу ответа на просто сформулированный вопрос: «Будет этот человек жить или нет?»

Головы пациентов резко наклоняют и запрокидывают. «Кукольные глазки», прием, помогающий определить состояние нервной системы.

Едва дышащие тела перекладывают в вентиляционную камеру. Самое страшное позади, несколько часов они будут спокойно спать. «Выкарабкаются», – говорит Венди. Они с Лайнусом и Меган опускаются в кресла в холле и молчат. Потерять еще двоих старых друзей – только теперь они понимают, в какой ужас их повергает эта мысль. Откуда-то тянет сквозняком, и их начинает колотить. Венди чувствует, что у нее в позвоночнике словно образовалась острая сосулька, которая медленно, но верно поднимается выше и колет, и колет в мозг. На сегодня все. Смена закончена. Тем временем дежурная сестра с этажа, где лежит Карен, подходит к ним и говорит:

– Доктор Шернен, мне действительно нужно сказать вам…

– Да? – Венди пытается скрыть усталость и напряжение. – Извините, я слишком переволновалась. Что-то случилось?

– Дело в том, что ваша подруга заговорила.

– Заговорила? Этого еще не хватало! Она сейчас лежать должна – почти без сознания! Как минимум несколько часов. Мы ведь вкололи им обоим седативы…

– Нет-нет. Я не об этих друзьях. Та… ваша старая подруга. Ну та, что в коме. Из палаты семь-Е. Карен.

Венди поворачивается к Лайнусу и Меган. Они словно парализованы, только волоски на шее встают дыбом. Руки немеют. Все трое словно оказываются в каком-то заколдованном царстве. Медсестра продолжает говорить:

– Да вы же ее знаете. Это та, которая уже пятнадцать лет в коме. Ну, Карен.

– Семнадцать, – мгновенно реагирует Лайнус.

Меган начинает мутить.

– Она со мной поздоровалась. Два раза. У нее глаза другие – живые, осмысленные. Она просто очнулась. Вроде бы пока все в порядке.

Венди смотрит на Лайнуса и Меган. Те тоже обмениваются долгими взглядами. Лайнус ничего не понимает, его мозг словно провалился в какой-то люк в полу. Через секунду они бросаются бежать по пахнущему озоном коридору, затем им предстоит пытка – долгая поездка в лифте. Все молчат. Еще несколько вдохов-выдохов, и они в палате Карен, где уже полно сестер и санитарок. Карен плачет, кто-то собирается ввести ей успокоительное. Венди хватает шприц и выбрасывает его в мусорную корзину.

– Нет, только не это! Она ведь в первую очередь из-за этого здесь очутилась. Никаких психотропных препаратов. Ни седативных, ни антидепрессантов. Ничего! Раз и навсегда… и уходите! Уходите все.

Все уходят. В палате остаются только Венди, Лайнус и Меган. Венди подходит ближе к кровати и говорит:

– Карен, это я, Венди. Это я, я с тобой.

Карен, чуть успокоившись, поднимает глаза.

– Венди? Венди, это ты?

Еще шаг вперед, Венди опускается на колени перед кроватью, кладет руку на плечо Карен. Второй рукой она вытирает ей слезы.

– Ну вот. Привет, Карен. Это я, Венди. Я здесь, я с тобой.

Венди – достаточно опытный врач, и она лучше других понимает: то, что Карен пришла в себя, сродни чуду. Она старается держать себя в руках, что ей столько раз удавалось в жизни, но сейчас она не уверена, что справится.

– Венди… что со мной случилось… мое тело… я не могу пошевелиться. Я сама себя не вижу… Что, черт возьми, случилось?

– Ты очень долго спала, Карен. Это кома. Ты только не волнуйся, все страшное уже позади. А твое тело – это вообще ерунда. Скоро поправишься, все будет хорошо. Скоро.

Венди очень боится, что лицо выдаст ее неуверенность в последнем обещании.

– Венди, как хорошо, что ты…

Карен закрывает глаза. Через несколько вдохов ее взгляд устремляется в сторону, и она хрипит:

– Это… это Лайнус? – словно сухим колоском водят по бумаге.

Лайнус подходит ближе и садится рядом с Венди.

– Привет, Карен. С возвращением.

Он целует ее в лоб. Карен лежит и смотрит на друзей. Они словно стали старше… намного старше. Здесь что-то не так; что-то не клеится.

– Что со мной? – вновь спрашивает Карен. – Я не могу пошевелиться. Я как сухарь какой-нибудь.

Она снова плачет.

– Ну, успокойся, девочка, – говорит Венди. – Ты очень, очень долго пролежала неподвижно. Теперь все будет хорошо. Ты поправишься. Обязательно. Я ведь теперь врач, я знаю, что говорю. Как же мы по тебе скучали! Как нам тебя не хватало.

Взгляд Карен перескакивает с одного предмета на другой. Затем она спрашивает Лайнуса, сколько ей лет.

– Тридцать четыре, Кари, – отвечает Лайнус.

– Тридцать четыре?! О Господи!

Лайнус говорит:

– Ты особо не переживай, Кари. Знаешь, от двадцати до тридцати – это так хреново. Тебе, считай, повезло, что ты это дело проскочила.

– Лайнус, какой сейчас год?

– Девяносто седьмой. Суббота, первое ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Пять минут седьмого. Утра.

– Господи, Господи! А мои… мои как? Мама, папа?

– Все в порядке. Живы и здоровы.