Коренастый, энергичный человек, уверенно, по-хозяйски вышел на сцену и вдруг… начал браниться! Нет, он не произносил откровенно бранных слов, но тон его выступления был настолько безапелляционным, самоуверенным, не терпящим никаких возражений, хозяйским, рассерженным, что зал в недоумении замер. Зачем это он? За что? Портит праздник…

Послышались несогласные возгласы, и Шишко слегка сбавил тон. Но все же его выступление сильно отличалось от предыдущих. Было даже такое впечатление, что на сцену вышел персонаж «неперековавшийся» – только что из зоны, из лагеря. Поначалу даже трудно было понять, чего он хочет, казалось, он просто ругается, отводит душу, браня всех, сидящих в зале.

– Куда это годится?! – возмущался невысокий человек, голова которого едва была видна над трибуной. – Дали клич на целину – поехали дружно! На стройки коммунизма тоже отправились, работают хорошо! А вот с преступностью до сих пор никак не покончим! Почему же это? Ведь все условия для возникновения преступности у нас давно ликвидированы, так? А преступность – не хочется даже говорить – растет! Почему, спрашивается?! Плохо, очень плохо работаем, товарищи комсомольцы, вот что я вам скажу! Головотяпство, бездушие, формализм в нашей работе пока процветают. Да!

Самое интересное, что на самом деле этот человек был, конечно же, прав. Но вот тон и тембр его голоса настолько противоречили всему, что было на празднике до сих пор, что и действительно думалось: за что? Почему он издевается над благонамеренным собранием?

– Критиканство! Дача нарядов, а не самостоятельное выполнение – вот чем мы занимаемся с вами! – продолжал тем временем выступающий. – Боимся школу, как черт ладана!

На миг он замолчал но так, видно, понравилось ему сказанное, что, запнувшись, он повторил со смаком:

– Как черт ладана!

Хотя в зале послышались уже и негодующие возгласы.

– Вот у меня в руках, – продолжал он тем не менее, ничуть не смутившись, – результаты обследования одного из районов города. – И он выразительно потряс стопкой листков, которые словно по волшебству появились у него в руке. – Результат невеселый, я вам прямо скажу. Очень невеселый результат!

Он так произнес последние слова и так еще раз потряс листками, что было ясно: именно всех сидящих в зале, он считает главными виновниками того безобразия, которое происходит, и ему-то очень даже понятно, почему преступность, несмотря на ликвидацию причин, неуклонно растет! Зал негодующе шумел, а я ощутил некоторое удовлетворение даже. Хотя бы и под конец, но все же нелепый этот праздник был отчасти нарушен.

Тем не менее, приняли громкую, трескучую резолюцию – разумеется, единогласно! – а потом еще и «Обращение ко всем комсомольцам города» с призывом «усилить, пересмотреть, углубить»…

А когда выходили на улицу, над нами распахнулось такое ясное ночное небо со звездами, люди вдохнули такой свежий, прохладный весенний воздух, льдинки так звонко похрупывали под ногами – апрель, скоро настоящая весна!

И бодро шагали к метро парами, группами – вместе! Единомышленники, хорошие люди, занятые благородным, полезным делом! Новое здание Дворца Пионеров было таким красивым, и вокруг него тоже все так ухожено, чисто!

Неподалеку, правда, начинались обыкновенные дома, полутемные улицы вечернего города, редкие озабоченные прохожие, хмурые пассажиры в метро. Тускловато выглядела обычная жизнь после праздника…

Когда же я пришел домой, открыл свою комнату, увидел увеличитель и ванночки на столе, вспомнил все – и Штейнберга с его «клубом Витьки Иванова», которому, скорее всего, я так и не смогу помочь, гранки у Алексеева, возмутившие меня своей ложью, РОМ на общественных началах с Рахимом и Шамилем, девушку, у которой отняли ее дневники, Лору…

Ощущение безысходности, полного отчаяния, горечи вдруг прямо-таки навалилось. Ложь, все ложь! Праздник там был, во Дворце, нелепый праздник. Ясно же – показуха…

Боже, ну зачем они так упоенно, так дружно врут? Зачем этот пафос, театральность? От утренней бодрости не осталось и следа.

И все же взял себя в руки. Во-первых, тот черненький паренек – Силин. Я подошел к нему в перерыве и даже записал телефон, чтобы встретиться… Во-вторых, Алик познакомил меня с Лидой Грушиной, той самой «комсомольской шефиней», которая, по словам Алика, «воспитала парня, который родился в тюрьме». И, в-третьих, я решил обязательно побывать в ЦК у Шишко и попросить результат обследования района – те самые листки, которыми он тряс. Все это может пригодиться для очерка.

Очерк! – взбадривал себя я, несмотря ни на что. Не киснуть надо, а дело делать! Вот напишу, а там видно будет. Держись, дружище!

19

Лоре звонил на следующее утро, говорил спокойно и просто, и приятно удивил меня ее добрый тон, и все вечерние переживания показались не такими уж и серьезными. Что это я на самом-то деле?

– Олег, я не могу сегодня. Работа, понимаешь… – сказала она на предложение о встрече, но на этот раз ее отказ меня ничуть не обидел и даже не огорчил.

На самом деле, как я могу обижаться? На что? Разве я сам не занят? Ведь столько работы – очерк, рассказ, повесть, новая курсовая, фотография в детских садах… Ого-го! Зачем же часто встречаться?

– Тогда, может быть, завтра? – спросил спокойно.

– Позвони завтра что-нибудь в середине дня, ладно? – ответила она мягко. – Я попробую.

– Хорошо, обязательно позвоню, – пообещал я. – А ты постараешься освободиться, да?

Однако завтра она не смогла тоже, и я как-то легко согласился.

– А в субботу, послезавтра?

– Понимаешь, дома нужно убираться, Олежек…

Она говорила спокойно, добро, и я сказал, что можно ведь и в воскресенье, если она сможет. И был очень доволен хорошим тоном ее и собой – мужественным своим пониманием, доверием к ней, терпением. Своим спокойствием и уравновешенностью.

– Я сама тебе позвоню в воскресенье, ладно? – сказала она.

– Конечно, конечно, – ответил я с пониманием и заботой. – Я буду ждать. Часов в двенадцать, да?

– Ладно.

Погода совсем наладилась, каждый день теперь светило солнце, снег во дворе почти весь растаял. В воскресенье сидел над курсовой – подходил срок сдачи. Надо постепенно: сначала курсовая, а потом очерк и все остальное. Курсовая мне нравилась. Вот закончу, а с понедельника начну над очерком капитально.

Ждал звонка. Прождал часов до двух – выходил в коридор на каждый звонок – и понял в конце концов, что сегодня, видимо, у нее тоже дела. Оно и понятно: нельзя же вот так сразу на все рассчитывать, у нее ведь и до меня была жизнь. Мало ли что! Все наладится, все утрясется.

Хотя холод в груди уже появился.

Но я легко пережил в тот раз то,