— Не знаю, — честно ответил шахматист, и у Хулии вырвалось тихое отчаянное «О Господи!». — Вы сформулировали гипотезу, а в этом случае всегда существуют риск, что ее автор начнет подгонять факты под теорию, вместо того чтобы подгонять теорию под факты.

— Значит?..

— То, что я сказал. Пока мы можем рассматривать только как гипотезу, что белая ладья съела черную фигуру на b5. Нам нужно проверить, имеются ли другие варианты, и, если они есть, исключить из них невозможные. — Глаза его снова угасли, весь он как-то померк, посерел и казался ужасно усталым, когда неопределенно развел руками, то ли оправдываясь, то ли сомневаясь. Уверенность, с которой он только что объяснял ходы, исчезла, и Муньос опять выглядел угрюмым и неловким. — Именно это я имел в виду, — его взгляд уклонился от взгляда Хулии, — когда сказал вам, что столкнулся с проблемами.

— А следующий шаг? — спросила Хулия. — Каким он будет?

Муньос с выражением покорности судьбе на лице рассматривал стоявшие на доске фигуры.

— Думаю, это будет медленное и трудное изучение тех шести черных фигур, которые уже выведены из игры… Я попытаюсь выяснить, каким образом и где они могли быть съедены. Каждая из них.

— Но ведь на это может уйти несколько дней, — сказала Хулия.

— Или несколько минут. Все зависит от обстоятельств. Иногда помогает интуиция, иногда просто везет. — Он окинул долгим взглядом доску, потом картину. — Но есть нечто, в чем у меня не осталось ни малейших сомнений, — продолжил он после минутного размышления. — Тот, кто написал эту картину — или придумал эту задачу, — играл в шахматы весьма необычным способом.

— Какое у вас мнение о нем? — спросила Хулия.

— О ком?

— О том шахматисте, которого здесь нет… О котором вы только что говорили.

Муньос посмотрел на ковер под ногами, потом на картину, и Хулии почудилась в его глазах искорка восхищения. Возможно, то было инстинктивное уважение шахматиста к настоящему мастеру игры.

— Не знаю, — тихо и уклончиво ответил он. — Кто бы он ни был, у него какой-то… извращенный ум… Впрочем, как и у любого хорошего шахматиста. Но у этого было нечто большее: особый талант устраивать разные ловушки, наводить на ложный след… И он получал от этого удовольствие.

— Разве это возможно? — спросил Сесар. — Можно ли понять характер шахматиста по тому, как он ведет себя за доской?

— Думаю, что да, — ответил Муньос.

— В таком случае, что еще вы думаете об авторе этой партии, имея в виду, что он сочинил ее в пятнадцатом веке?

— Я бы сказал… — Муньос отрешенно созерцал картину. — Я бы сказал, что он играл в шахматы каким-то дьявольским способом.

И где конец, ты узнаешь, когда дойдешь до него.

Баллада о ленинградском старике

Вернувшись к машине, Хулия обнаружила, что Менчу пересела на место водителя. Хулия открыла дверцу маленького «фиата» и прямо-таки упала на сиденье.

— Что они сказали? — спросила Менчу.

Хулия ответила не сразу, еще слишком многое ей нужно было обдумать. Глядя в пространство, туда, где плыл поток машин, она достала из сумочки сигарету, сунула ее в рот и нажала на кнопку автоматической зажигалки.

— Вчера к ним заходили двое полицейских, — заговорила она наконец. — Задавали те же самые вопросы, что и я. — Услышав, как щелкнула зажигалка, она приложила ее к концу сигареты. — Диспетчер сказал, что этот конверт принесли им в тот самый день — в четверг, вскоре после полудня.

— А кто принес?

Хулия медленно выдохнула дым.

— Он сказал, что женщина.

— Женщина?

— Так он говорит.

— Что за женщина?

— Среднего возраста, хорошо одета, блондинка. В плаще и темных очках. — Она повернулась к подруге. — Это вполне могла бы быть ты.

— Не смешно.

— Что верно, то верно. Ничего смешного в этом нет. — Хулия вздохнула. — Но под это описание подходит кто угодно. Она не назвалась и адреса тоже не оставила. Сказала только, что отправить пакет поручил ей Альваро, попросила доставить его срочно и ушла. Вот и все.

Они выехали на бульвары. В воздухе снова пахло дождем, и на ветровом стекле уже кое-где поблескивали крошечные капельки. Менчу шумно переключила скорость и озабоченно наморщила нос.

— Слушай, сюда бы Агату Кристи — она бы сделала из этой истории целый роман.

Хулия нехотя чуть улыбнулась уголком рта.

— Да, но с настоящим покойником. — Она поднесла к губам сигарету, а сама в эту минуту представила себе Альваро — голого и мокрого. Если и есть что-то хуже смерти, подумала она, то это вот такая нелепая, глупая смерть, отдающая гротеском: ты лежишь бездыханный, а люди приходят, чтобы поглазеть на тебя. Бедняга Альваро.

— Бедняга Альваро, — повторила она вслух.

Они остановились у «зебры», и Менчу на мгновение оторвала взгляда от светофора и обеспокоенно посмотрела на подругу. Ее очень тревожит, сказала она, что Хулия попала в такую идиотскую историю. И она-то сама, чтобы не ходить далеко за примером, вся изнервничалась — до такой степени, что даже нарушила одно из своих обычно свято выполняемых правил: поселила Макса у себя. До тех пор, пока обстоятельства не прояснятся. И Хулии следовало бы сделать то же самое.

— Ты хочешь сказать — перетащить к себе Макса?.. Нет уж, спасибо. Я предпочитаю пропадать одна.

— Хватит этих выступлений, детка. Не будь занудой. — На светофоре загорелся зеленый, и Менчу рванула с места. — Ты же прекрасно знаешь, что я не имела в виду его… А кроме того, он просто прелесть.

— Да, прелесть, которая сосет твою кровь.

— И не только.

— Будь любезна, без пошлостей.

— Ну-ну, наша непорочная монахиня Хулия!

— Отстань.

— Послушай-ка: Макс может быть кем или чем тебе угодно, но все же он еще и так хорош собой, что при виде него я всякий раз просто обмираю. Как эта Баттерфляй при виде своего красавца: кхе-кхе, умираю… Или это была Травиата со своим Арманом Дювалем? — Она в окошко обругала собиравшегося проскочить перед «фиатом» пешехода и, возмущенно сигналя, втиснула машину в узкое пространство между такси и густо дымящим автобусом. — Но, знаешь, если серьезно, то, по-моему, с твоей стороны очень неосторожно сейчас продолжать жить одной. А если на самом деле существует какой-то убийца, который на сей раз решил заняться тобой?

Хулия раздраженно пожала плечами.

— Ну, и что же, по-твоему, мне делать?

— Не знаю, детка. Может, переселиться к кому-нибудь. Если хочешь, я готова пойти на жертву: выселю Макса, а ты переберешься ко мне.

— А картина?