черный кафтан, больше походящий на рясу. Непокрытая голова его была обрита наголо. Взгляд был иным, более тяжелым и пристальным, и бояре, сраженные этим взглядом узковатых голубых глаз с отечными мешками, поспешили упасть перед царем на колени. Стража закрыла двери и встала подле них за спинами бояр.

– Что же вы снова бородами полы предо мной подметаете? – шутливо спросил Иоанн. – Не царь я вам больше…

– Прости нас, рабов твоих, – отвечал Мстиславский, исподлобья взглянув на царя, – смени гнев на милость, вернись в Москву и царствуй. Все приехали, стоят пред воротами, хотят увидеть очи твои…

– Царствуй, – с издевкой повторил Иоанн, – царствуй… А как царствовать? Как вам годно, боярам-крамольникам?

– Держава и власть твоя, государь, и дана тебе Богом, – промолвил Бельский и склонил голову ниже.

Царь внезапно вскочил с кресла. Он стоял во весь рост, и бояре чувствовали, как своим тяжелым взглядом Иоанн будто все сильнее пригвождает их к полу. Над склоненными боярскими головами прозвучал глубокий и сильный голос:

– Ты, верно, не помнишь, Иван Дмитриевич, но твой отец застал время моего малолетства, когда бояре отравили мою мать и хотели лишить меня власти. Они позволяли себе слишком много. Теперь же глава сего рода вновь возомнил себя сильнейшим в державе моей, властью над которой, как ты сказал, наделил меня Бог! Ну и как же царствовать, коли такие слуги считают себя равными мне?

Бояре молча переглянулись. Понимали они, что речь идет об Александре Борисовиче Горбатом-Шуйском, столпе Думы и государства, старшем из рода Шуйских ныне. Понимали они, что могущество боярина давно злит государя, и, дабы он мог полноправно управлять Думой, столь могущественные вельможи должны быть уничтожены.

– Молчите, – продолжал Иоанн, торжествуя, – просите смилостивиться над вами и вернуться в Москву. А как быть с изменниками? Не я сам, они выгнали меня из столицы! Ведь они извели жену мою, собирались и меня самого извести! А вы вечно заступаетесь за них, митрополита просите…

Опустив головы, бояре молчали, не осмеливаясь вымолвить ни слова.

– Но, – прервал тишину Иоанн уже более тихим и ровным голосом, – для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои государства; а на каких условиях, вы узнаете. Ступайте, но двое останутся здесь до вынесения последнего решения моего. Петька Щенятев и Ванька Бельский, вам быть здесь.

Князья Щенятев и Бельский согласно склонили головы…

В странном оцепенении бояре собирались в Москву, словно предчувствовали великую беду. Понимал Мстиславский, что первая голова, которая ляжет на плаху, будет Горбатого-Шуйского, его родственника и мудрейшего из бояр. Но обратного пути не было. Иван Федорович, подходя к саням, поймал его взгляд и понял – старик обо всем догадался. Грустно улыбнувшись, Горбатый-Шуйский кивнул зятю, мол, все верно делаешь, затем развернулся и направился к своим саням, низко опустив голову.

«Что я мог содеять? Ноне обрек я родича своего на верную смерть», – возникла тяжкая мысль в голове Мстиславского. Отстоявшись, князь тряхнул головой и уселся в свою повозку. Едва тронулись лошади, он тут же забылся вязким, глубоким сном.

* * *

– Одеться принеси, Фома! – кликнул холопа Иван Петрович Челяднин, едва завершив утреннее умывание. Холоп убрал лоханку с водой и подал чистый рушник, дабы боярин отер мокрое лицо, бороду и руки. Одетый лишь в длиннополую белую рубаху, Иван Петрович стоял на медвежьей шкуре и ежился от утреннего холода, наслаждаясь им. Фома помог снять обмоченную рубаху, надел на господина свежее белье, порты, просунул ему руки в рукава атласного длинного кафтана.

Пока его одевали, Челяднин все думал о недавнем возвращении государя в Москву. Давно не видел он такого народного ликования – люд падал ниц, прямо в грязный снег, плакал, славя и благодаря Бога за то, что вернул им государя. И с того дня у всех на устах одно слово – опричнина, странное слово, обозначающее новый порядок в государстве, коим «великодушно согласился» править Иоанн. Едва прибыв, он тут же заявил, что намерен жестоко бороться с изменниками и вскоре их будет ожидать заслуженное воздаяние.

На обмотанные портянками ноги боярина надеваются высокие червленые сапоги с высоким зеленым каблуком, на плечи легла меховая красного бархата ферязь. Задрав бороду, Иван Петрович ждет, когда Фома застегнет ему все пуговицы, тщательно вычищенные, сверкающие. Иоанн разделил государство на две части и правит опричниной. Слово «опричь» означает «кроме». Теперь что получается, власть истинная только та, которая «кроме», а оставшаяся боярам – какая же? Этого еще никто не мог понять тогда.

Челяднин слышал каждое слово дьяка Висковатого, зачитывающего перед Думой указ государев:

– «…В опричнину по воле государя отойдут города Можайск, Вязьма, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суздаль, Шуя, Галич, Юрьевец, Балахна, Вологда, Устюг, Старая Руса, Каргополь, Вага, из улиц московских – Чертольская, Арбатская с Сивцевым Врагом, половина Никитской, слободы… Остальная же часть государства Российского, по воле государя нашего Иоанна Васильевича, принадлежит земщине, то бишь думе Боярской»…

Стало быть, государь державу на две части разделил. Одну взял под свое управление, другую оставил под управой бояр. Зачем и для чего – никто еще не понимал. Согласившись на условия Иоанна, знать безмолвно с опаской и удивлением взирала на новые законы и порядки.

Во главе Думы Иоанн оставил князей Бельского и Мстиславского. Чем и как они будут управлять и станет ли государь участвовать в этом управлении, тоже никто не знал. Страна оцепенела.

«Не вовремя. Ох как не вовремя!» – сетовал Челяднин, думая о тяжелом положении государства, понемногу истощаемого войной и едва ли не ежегодным голодом и мором. Мысли эти приводили боярина в бешенство. Задумавшись, не сразу услышал приближающиеся торопливые шаги за дверью. В горницу ворвался запыхавшийся Семен, верный слуга Ивана Петровича. Он стоял в распахнутом тулупе, красный с мороза, лоб был мокрым от испарины. Боярин, заканчивающий одеваться, хмуро взглянул на него и как-то сразу все понял.

– Беда, Иван Петрович.

– Ну? – с раздражением вопросил Челяднин, выпучив глаза.

– Схвачены бояре Салтыков, Василий Серебряный, Плещеев. – Семен говорил быстро, прерываясь из-за одышки. – Александр Горбатый-Шуйский с сыном Петром, их родичи Петр Петрович и Михаил Петрович Головины, Дмитрий Шевырев… Казначей Петр Горенский бежал из Москвы… Поймали уж…

«Началось», – подумал Иван Петрович и медленно перекрестился. Пора было торопиться на заседание Думы. Настолько боярин был зол, что даже не взглянул на бросившуюся было к нему жену Марию – увидела страшный лик мужа и сама остановилась, зажала рот своими маленькими пухлыми ручками. Уже когда выходил на крыльцо, слуги на плечи ему накинули пышную