– Нет, сводить все к бородатому анекдоту не стоит. Человек действительно изменился, без шуток. А произошло с ним вот что. Он сам рассказывал. Пришел он в себя, когда уже висел на штыре. Понял, что с ним случилось, и подумал, что, в сущности, уже умер. Не может не умереть после такого. А если жив еще, так это ненадолго, остатки жизни еще теплятся по инерции. И так стало хорошо, он рассказывал, так спокойно, когда понимаешь, что ты уже не живешь. Благостно, светло, свободно, ни одной заботы в голове. И чего он суетился всю жизнь, зачем? Потом, придя в себя в реанимации, он эту тему развил и додумал. Почему, мол, он так тяжело жил? Потому что хотел быть счастливым, как все, только еще больше. Считал, что заслуживает, безусловно, большего. А счастья не было. Не только не было, но и не предвиделось. Вот он и злился на весь окружающий мир. В реанимации он твердо решил: ну его к бесу, это счастье! Не будет он больше за ним гоняться. Начнет жить спокойно и с удовольствием. Как сложилось, как на роду написано, тем и удовольствуется. А для настоящей радости не нужно особенного повода, понял он. И так ясно понял, что это уже нельзя назвать восприятием разума. Это другое – озарение души, можно сказать. Именно так он объяснял.

Вот и стал вредный бухгалтер Подосиновик приятнейшим человеком. Такая история…

Саша немного помолчал, слушая, как шумит лес вокруг. Из-за деревьев вдруг вышел медведь, поднялся на задние лапы, увидев их. Огромный, косматый, с проседью в жесткой шкуре, с клочками шерсти, свалявшимися на боках и брюхе. Зверь смотрел на них хищными, подозрительными глазами, блестящими, как коричневые пуговицы.

– Иди отсюда, иди, – махнул ему рукой Иннокентий, – не до тебя сейчас.

Медведь послушно опустился на четыре лапы, повернулся к ним куцым хвостом и, переваливаясь, побрел в чащу, мотая огромной башкой.

– Это кто? – спросил Саша.

– Как это – кто? Медведь, – удивился хранитель.

– Нет, ты-то его откуда знаешь?

– Почему – знаю? Не знаю конечно. Я что, всех медведей в лесу должен знать?

Они помолчали.

– А что потом? – поинтересовался Саша.

– С медведем? – переспросил Иннокентий.

– С Подосиновиком. Что с ним дальше было?

– А это уже другая история, – ответил хранитель…

* * *

Станица Акуевка расположилась на берегу большого лесного озера, точнее целого каскада озер, вытекающих одно из другого, как сложенные стопкой стаканчики. Озера были красивые. Проблески сквозь деревья густо-голубой воды Саша заметил еще на подходе. Когда они перевалили через очередной холм (или сопку?), сверху открылась вся перспектива казацкого поселения: озерная ширь, уходящая к горизонту, мохнатые хвойные берега, полого сходящие к воде дворы, рубленая церковь со стройной колокольней на взгорье, черточки лодок на блестящей воде. Саша откровенно залюбовался, несмотря на предыдущие десять верст, которые, как водится, оказались с гаком.

Деревня, то есть станица на языке казаков, была большой. Жили здесь просторно и основательно. Раскинутые по холмистому берегу дома стояли капитально, как бревенчатые крепости. Дома с частоколами заборов были не просто добротными, но и нарядными, украшенными разнообразными деревянными завитушками в виде узорчатых ставень, всевозможных коньков-петушков и столбиков. Просто теремки из старинных сказок. Все казачье поселение показалось Саше местом из старинных сказок, Берендеевом царством во всем лесном, первобытнообщинном великолепии.

Подобная идиллия даже настораживала. Если благостный лесной старец пятидесяти пяти лет оказался банальным, как топор, людоедом, то здесь, при таком благолепии, по меньшей мере должна процветать расчлененка с элементами некрофилии, решил Саша.

И начал привыкать не верить глазам своим.

Станичный народ встретил их с любопытством, но без навязчивости. Сдержанно и церемонно здоровались, а потом просто смотрели, как они шли по улице. Мужики были в гимнастерках, в штанах с лампасами, но с разными неуставными отклонениями в виде душегреек или тапочек вместо сапог. Просто христолюбивое воинство на заслуженном отдыхе, не иначе… Кто постарше – обросли бородами, молодые подбородки брили, но усы оставляли. Бабы носили ситцевые платки, обтягивающие груди и спины кофты, и длинные, до земли юбки. Саша подумал, что подобную картину он вполне мог бы увидеть где-нибудь на Дону, на Тереке или на Амуре накануне, скажем, чванливого трехсотлетия дома Романовых или в преддверии позорной Русско-японской войны. Опять возникла мысль о провале во времени, но не как гипотеза, скорее, как раздражение против странного нагромождения обстоятельств. Снова его привели куда-то, как бычка на веревочке, и что теперь делать – тем более непонятно… Да еще Ирка не сводит глаз с лесного богатыря. Удар по самолюбию, если вдуматься. Между ног со всего размаха по самому, какое ни есть, самолюбию…

Поразили Сашу лица этих лесных казаков. Лица были нормальные – вот что удивительно. Чистые, приветливые, с ясными глазами и спокойным выражением собственного достоинства. В прошлые времена он много ездил по деревням и маленьким городкам средней полосы России, насмотрелся на вереницу всевозможных уродов с безнадежными рожами, исковерканных денатурированным алкоголизмом до степени откровенного вырождения. Мутация между сумой и тюрьмой, гнетущее зрелище, после которого ни во что хорошее для страны уже не верится…

Через некоторое время, когда Саша больше узнал о Ващере, он подумал, что бескровная война с подземельем обернулась благом для местных казаков, лет пятнадцать–двадцать назад еще не задумывавшихся о своем казачестве. Предполагаемая угроза заставила их собраться и почувствовать собственную значимость.

А началось все почти случайно, узнал он потом.

В начале 90-х, когда советская власть в крае загнулась окончательно, а местный колхоз «Заря Новой Жизни» или, если сокращенно, – «ЗыНыЖы», был объявлен самоликвидировавшимся, в станицах Акуевка, Святопромысел и примыкающих к ним хуторах началась полная анархия. С голоду не пропадали, конечно, при своем хозяйстве, при озерном и таежном промысле как-то держались, но и до этого было недалеко, настолько всем все стало по барабану. Именно тогда объявился, как власть, наказной атаман Ефим Авксентьевич Насенычев.

Быть атаманом он наказал сам себе. Никто его не выбирал, никто даже не знал его толком. Насенычев был из местных, но долго отсутствовал, вернулся жить в родительский дом только с началом горбачевской перестройки. Злые языки даже болтали, что он где-то сидел по мокрому делу, потому и не возвращался. Подозрительный мужичок, мололи упомянутые языки, чужой насквозь, хоть и из местных…

Насенычев на все разговоры – ноль внимания и лопату презрения. Для начала он собственноручно пошил себе казачью форму старорежимного образца, на которую нацепил современные погоны старшего прапорщика, орден «Красной Звезды» и медаль «За отвагу». Оказалось, нигде он не сидел, а служил в армии на сверхсрочной. Причем три года – в Афганистане, где и получил боевые награды. Вообще, мужик оказался разумный и бравый, как дедова шашка, забытая на чердаке. Мог рассказать причудливую бывальщину и толково, обстоятельно убедить в своей правоте. Однако его долго не воспринимали всерьез. Мол, играет, конечно, «спектаклю крутит», толкуя о казацких традициях и общинном самоуправлении. Ну и пусть играет, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не мылом и веревкой…