Придорожные кафе, переделанные из старых ларьков или контейнеров, базарчики в дощатых закутах, выставленная на продажу продукция местных заводов – десятки людей со стаканами, потом десятки людей с терками и кастрюлями, в другом поселке – с калошами; шалые псы, замызганные малолетние девочки на стоянках дальнобойщиков, исчерканный черными тормозными следами асфальт, а по краям шоссе – все разваленное или начинающее разваливаться.

А заборы были обклеены плакатами, в каждой квартире круглосуточно агитировал телевизор, почтальоны несли по почтовым ящикам газеты. И казалось, что в горячее варево из выхлопов машин, бандитских взглядов, нищенских денег, взаимных проклятий, безнадежности, крови, страха льют, льют, не останавливаясь, как спятившие химики, едкую пропагандистскую жидкость, кислоту, и налили уже слишком много, только этого никто пока не замечает.

Чем сильнее мы удалялись от Москвы, столицы, условного центра, – тогда уже вошло в моду это словечко «центр»: «центр выделил, центр приказал, посмотрим, что решит центр», – тем более одинокими, даже беззащитными, несмотря на оружие, мы становились. Мы ехали на черном джипе с пропуском-вездеходом на лобовом стекле, на такие машины еще два месяца назад предпочитали даже не смотреть, вдруг сидящие внутри сочтут взгляд за дерзость – а теперь смотрели открыто, и во взглядах читалось: погодите, висеть вам скоро на фонарях.

Марс решил, что сначала мы не будем себя раскрывать, скажем, что приехали на рыбалку; в багажнике лежала лодка, снасти и прочее походное барахло. Местные дороги были разбиты лесовозами так, что скорость не превышала двадцати километров; слева, справа возникали плеши вырубок, их было столько, что стало ясно: лес валит каждый, у кого есть две руки, тут все черные лесорубы, все крепко повязаны незаконными делами.

Ранним утром, в белесых северных сумерках, в час туманов и перламутрово-молочной воды, мы приехали в поселок. За пять лет жизни в новой стране мне много раз приходилось бывать в деревнях. Но только там я окончательно понял, как изменилась деревня за эти годы, как увеличились огороды с картофельными грядами, насколько больше стало ставень, дверей, калиток, ворот, запоров, замков, дворовых и цепных собак; на улицах ночами не горели фонари, свет из окон не пробивался сквозь плотные занавеси. Ночная тьма, укрывшаяся во дворах, дышала в лицо коровьим дыханием в хлеву, ворочалась в грязи, как свиньи, испуганно хлопала крыльями.

Наша перепачканная грязью, потерявшая черный лоск машина ехала по поселку, и рано поднявшиеся сельчане настороженно смотрели вослед, словно любая новость, любая перемена были нежелательны здесь, поскольку от жизни уже не ждали никаких поворотов в лучшую сторону. Здесь не верили в победу Ельцина, угрюмо ждали будущего, и любые слова, уверения, угрозы были уже недействительны. И, казалось, нас вполне могут убить и похоронить на дальней делянке – просто потому, что чужаки.

Мы объехали еще несколько поселков – говорили, что присматриваем, где снять дом, чтобы поблизости были самые рыбные места. И всюду пытались найти след того московского контролера, передавшего сообщение про бунт и пропавшего. Было похоже, что он действительно выбрал удобный момент и сбежал с деньгами, а словом «бунт» напустил туману, сбивающего с толку. Но стоило спросить: говорят, у вас тут какой-то новый хозяин появился, новые дела завариваются – и люди отвечали: нет, ничего у нас тут нового; и отвечали так, словно он есть, этот новый хозяин, ходят о нем какие-то слухи, он вообще из слухов соткан, никто его не видел, никто не знает, кто он на самом деле, но – ждут. Он рядом, он близится; он обязательно придет.

Конечно, у Марса чесались руки взять кого-нибудь за горло. Марсу был нужен результат, конкретный виновный, чей-то скальп – а мы ловили пустоту. А еще я заметил, что Марс, похоже, не хочет раньше времени возвращаться в Москву. Он словно отсиживается здесь, в медвежьем углу, даже прячется; тогда толковали о том, что второй тур будет отменен, что в столицу введут танки; он НЕ хочет участвовать. Я стал наблюдать за ним – вдруг он что-то знает? Или уже имеет опыт? Участвовал в штурме Белого дома в девяносто третьем? Нет, вряд ли он бегал с автоматом или командовал. Договаривался с танкистами, с теми, что стреляли с моста по парламенту? Им, я слышал, платили за штурм. Опасается, что ему снова прикажут участвовать в этих делах? А потом уберут как опасного свидетеля? Хочет умыть руки? Может быть, может быть… Кто-то мне рассказывал, как он улетал в девяносто третьем в дни московских боев из Шереметьево в кабине пилотов, сопровождал важного чина, спешившего якобы по делам в Ростов, а на самом деле убежавшего от принятия решений… Может быть…

Но ведь ему нужно будет чем-то оправдать свое отсутствие, – вдруг понял я. И оправдание должно быть очень весомым. Я по-другому увидел оружие в багажнике машины, Мусу, Данилу, Джалиля, самого Марса, себя с ними… Марсу нужен не просто результат, а чья-то кровь. Операция, маленькая война. Режим тишины останавливает его, но не остановит, если он найдет подходящие время и место. Кто-то из бойцов наверняка осведомитель начальства, Марс не может просто выдумать все от начала до конца. А вот немного переиначить события, преувеличить угрозу, подчеркнуть свою решительность – может…

Еще ничего не произошло, но ситуация уже сложилась так, что мы шли навстречу какой-то схватке.

Марс не спешил требовать, чтобы черные лесорубы возобновили платежи. В принципе, он мог бы это сделать, мы уже выяснили, кто главный, кто нет, у кого больше всего лесовозов, как работает весь механизм, на кого следует надавить. Но нет – он гнул свою линию, и мы снова ездили по поселкам, ходили по домам, якобы ища постой, и разговаривали, разговаривали, разговаривали…

Нам встречались заскучавшие без писем в обком сплетники, тихие и не очень домашние сумасшедшие, просто люди с «пунктиком», вроде шахматиста-любителя, игравшего со всей страной матчи по переписке, или добродушного дядьки – отставного военного. Тот, в прошлом артиллерист, оказалось, на пенсии уверовал в существование НЛО и теперь все время проводил в тайге у озера, где якобы видели в небе необычные свечения, старался их заснять на старенький фотоаппарат. Был еще старик-библиотекарь из упраздненного библиотечного пункта, тот по газетным фотографиям высчитывал площадь родимого пятна на лысине у Горбачева – если окажется, что оно занимает одну шестую часть черепа, как СССР занимал одну шестую часть суши, то это знак Антихриста.

Эти безумцы вывалили на нас ворох домыслов, фантазий, иногда забавных, иногда беспокойно-мучительных. И столько там было всякой шелухи, ненужных подробностей, отвлекающих внимание, что казалось, кто-то нарочно все так устроил, собрал импровизированную команду параноиков, лишенных общения в скученном мире поселков, и натравил на нас.

Но за всем этим мусором, за недовольным молчанием лесорубов было еще что-то. Это что-то не в поселках располагалось; оно было по соседству, оно немного, но выдавало себя – я много знал лесных поселений, и нигде не боялись леса, лес был кормилец, лес был дом; а тут – пусть и в речах людей не совсем уравновешенных – часто проскальзывал недобрый, угрожающий образ тайги; так не могло быть – и так было.